Темная волна. Лучшее 2

Сенька бежал, в боку кололо, дыхание обжигало измученные легкие, но и преследователь уморился, задыхался, матерился где-то в темноте за спиной. Под ногу подвернулся коварный корень. Сенька полетел головой вперед, больно ударившись о придорожный валун, в правой ноге громко хрустнуло, она перестала слушаться.

* * *

С неба на Акулину скалил острые клыки месяц-упырь. По-осеннему холодный ветер ощупывал обнаженную кожу, трепал разорванную рубаху.

Она подняла к лицу тяжелую, скрученную болью правую руку, на запястье – следы огромной пятерни. Правый глаз не открывался, Акулина осторожно дотронулась до распухшего, горячего века. Застонав, провела по волосам, коротким, срезанным почти под корень, кое-где вместе с кожей. Серпами резали, шею сзади располосовали. Акулина попыталась привстать на локтях. Волна боли, зародившаяся где-то в животе, пробежала по перебитым ребрам, отозвалась в сломанной ключице. Вчерашние синяки ныли тупо, глубоко; свежие раны кричали, умоляя не двигаться, застыть, умереть.

Она хотела перевернуться на живот и попробовать ползти, когда левым, затянутым чем-то мутным (слезами, кровью?) глазом увидела черную, сгорбленную тень, подкрадывавшуюся к ней по полю.

Сил отползти, спрятаться, не было. Снова задул ледяной ветер, принеся с собой запах бойни, свежей крови, вываленных из брюха потрохов, ужаса животного, понимающего, что его убивают.

– Христа ради, не надо больше, – Акулина заплакала, от слез защипало глаза и разбитые губы.

* * *

Ее поймали, когда она пыталась подбросить «волка». Умолять было бесполезно, вырываться бесполезно, только молиться, чтобы оставили в живых, пока ее за волосы тащили на поле.

Холодный туман крался к ним, путаясь в мертвых колосьях вместе с ночной мутью. Один из мужиков ударил босой ногой прямо по губам, выбил зуб, разорвал нижнюю губу. Кровь из разбитого рта текла на обнаженную, в синяках, грудь. Рубашку разодрали до пояса. Она кричала, звала на помощь, ее держали за руки, за ноги. Били.

* * *

Землю под Акулиной встряхнули, как сорную ширинку; разлетелись в стороны сухие крошки-звезды. Ее вырвало желчью, нутро горело, словно палач после пытки забыл вынуть из нее раскаленный добела прут, и металл прикипел: теперь кто-то за прут потянул, вытаскивая наружу вместе с маткой.

Акулина замерла – померещилось, что к ней идет вовсе не человек, а ее пшеничный «волк», соломою перевязанный, огненный, кровавый. Крадется. С клыков – длинных, страшных – падает на землю вязкая густая слюна. Она потерла саднящий подслеповатый глаз, стараясь стереть мешавшую видеть пелену.

Вроде стало лучше. Не «волк» – сгорбленная старуха, принюхивалась длинным носом, пробуя ночь на запах. Протягивала во тьму скрюченную руку, шарила ей по воздуху, стараясь что-то нащупать, поймать. Учуяла. Движения стали быстрыми, резкими. Седые растрепанные космы стлались по земле, цепляясь за срезанные колосья. Черная рубаха, словно рудою намоченная, плотно обтягивала выпирающие кости. Лицо скрывала изъеденная гнилью волчья личина из свалянной шерсти. Вместо глаз – черные дыры. Шла старуха уверенно, вытянув вперед длинные худые руки. Акулина глубоко вдохнула воздух, ледяной, как лютой зимой. С морщинистых раскрытых ладоней на нее смотрели мертвые, затянутые катарактными пленками глаза; посередине, вместо зрачков, – ржавые шляпки гвоздей. Оборванные сосуды и нервы вздрагивали, когда старуха цеплялась за воздух, стараясь не упасть. На землю падали черные капли, и почва кричала, когда ее прожигала ядовитая кровь.

Старуха протянула руки к Акулине, мертвые глаза отразили избитую женщину в разорванной одежде. Рубаха задрана так высоко, что видно срамное место. По ногам размазаны кровь и грязь.

– Ложись. – Голос был сухим и мертвым.

Акулина боялась поднять руку, чтобы перекреститься, лишь попыталась нащупать нательный крестик, но его не было. Не посмев ослушаться, откинулась на спину.

Бабка низко склонилась над ней, Акулина почувствовала на коже ее дыхание, ледяное и огненное, хрипами вырывавшееся из-под личины. Карга провела кончиками пальцев по ее покрытому кровоподтеками животу и боль, терзавшая нутро, унялась. Ушибы, переломы и ссадины больше не ныли. От ужаса женщина вжалась в землю, умоляя ее расступиться.

Старуха отползла от нее, криво, слепо, заваливаясь на один бок, туда, где валялся принесенный Акулиной «волк». Взяла его, перебирая костлявыми пальцами с черными ногтями жесткие золотисто-багровые колосья, горевшие в ночной саже живым ярким светом; из-под когтей падали на землю слепящие искры. Колосья темнели, остывая. Уже не солому перебирали пальцы, а мягкую темно-серую шерсть огромного волка с глазами, адским пламенем горящими. Личина сползала с лица старухи, войлок кусками падал на землю, обнажая белые кости, лоскуты сухой истлевшей кожи и бездонную тьму в глазницах.

«Хлеба», – проскрипели мертвецы в забытых скудельницах, пробужденные жестоким голодом.

«Хлеба», – простонал ветер, пронесшийся над обглоданными полями.

«Хлеба», – заныла земля.

* * *