Темная волна. Лучшее 2

Акулина из дому лишний раз не выходила, все у печки с уродцем тетешкалась. Избу ее односельчане по широкой дуге обходили, а кому мимо идти доведется, перекрестится, плюнет и пращуров призовет. Старуха Голод не скреблась в ее дверь, тряся пустой миской. Степан уходил с утра, а к вечеру возвращался с мешком снеди, в котором всегда находился и гостинец для мальца, и обрезки мясные для Жучки. Когда собачонку со двора утащить хотела оборванная ребятня, Степан их избил чуть не до смерти. Где брал? Где воровал? Отмалчивался. Ссутулился, осунулся весь, волосы в один год поседели. На жену не смотрел, с сыном играл с притворной радостью. Ребенка он своим назвал, сам и в церковь отнес. Попу чуть по толстой лоснящейся роже не дал, когда тот окрестить младенца отказался, так и стоял с сжатым кулаком, пока обряд не закончился. Из деревяшек животных ему вырезал. Медведей, лошадок, но чаще – волков. Искусно вырезал, как живые выходили. Акулина то и дело на них натыкалась, избу убирая. У всех глаза красные, любопытные, на нее смотрят. А Степан все будто с кем-то разговаривает, нет никого в избе, а он сидит, посмеивается, бормочет. Волки ему подмигивают, пасти липовые скалят.

Когда совсем невмоготу становилось, Акулина собирала в тряпицу хлеба, пшена, репы, что в доме еще съестного находилось, – и к Сенькиной матери, Дарье, шла украдкой, задворками. Та совсем от горя плохая стала, почернела, почти и не вставала.

Тем днем на погосте дьячок нашел у деревянного покосившегося креста Сенькину голову, а тела так и не сыскали.

Дарья расспрашивала о ночи после жатвы, но Акулина отвечала, что не помнит. И тогда Дарья в десятый, в сотый раз рассказывала, как ее девкой разбойники утащили, неделю по лесам таскали, пока всю красоту с нее, как щетину со свиньи, к забою подготавливаемой, не содрали. Как после бросили у дороги, а через девять месяцев Сенька родился.

* * *

Подошла пора сеять яровые. Амбары стояли пустые. Помещика, вернувшегося наконец в усадьбу, окружили мужики. Переминались с одной босой ноги на другую, смотрели на гладенького, прилизанного барина запавшими голодными глазами. Почесывали немытые тела под заскорузлыми рубахами и гудели, что не будет толку от посева: все огнем старуха пожжет, сначала истребить ее надо. Барин плюнул в сердцах, велел собрать урожай, чего бы это ни стоило.

* * *

Григорий вернулся с промысла глубокой ночью, пнул тощего, остервенелого пса, неведомо как уцелевшего. Дворняга учуяла из холщового, залатанного мешка съестное, выползла из укрытия. Съестного всего-то и было, что пара сухих соленых рыбок, украденных у зазевавшейся торговки, полфунта гороха и луковка. Самое ценное – гроши, что зашиты в ладанке на груди.

Село стояло, плотно укрытое тьмой. Ветер доносил из лесу и с полей запахи пробуждавшейся земли. Григорий вернулся, надеясь на посевную, зиму он бродил по городам, промышляя где воровством, где ремеслом. Возвращался домой изредка, передать раздобытые крохи жене и двум оставшимся в живых детям. Троих схоронили уже. Когда он уходил, меньшая всё животом маялась, лежала, закутавшись в тряпье на лавке. Он бы семью с собою взял: бабам и детям подают охотнее, – да одежонки и обувки ни у Марьи, ни у деток не было.

Сердце наполнялось радостью и тревогой, тишина в селе стояла как на кладбище. Есть ли кто живой? Или одни мертвецы по нетопленным избам лежат? К дому подходил медленно, с опаской, потоптался на пороге, перед тем как дверь открыть, а как открыл, так назад и отпрянул. Вонь шибанула в ноздри, казалось, привыкнуть за два голодных года пора, а не получалось. Из дверного проема, затянутого чернотой, тянуло смертью.

Григорий опустил на землю мешок, снял с головы шапку, руки тряслись и отказывались слушаться. Надо войти, посмотреть, но ноги точно в землю вросли, корни дубовые, крепкие из тверди высунулись и опутали – не ступить. Он оглянулся по сторонам, может, прохожий какой. Ни души. Только пес подкрался и вцепился в брошенный мешок.

Подождать бы до утра, но там – Марья, Машенька, Петя…

Григорий, тяжело ступая, подошел к глубокой страшной родной избе. Переступил порог, босые ноги холодил земляной выстуженный пол. Слепо повел рукой перед собой – ничего. Поймал стену, пошел вдоль нее туда, где стояла печка. Вонь стала сильнее. Пальцы нащупали кладку, Григорий протянул руки к полатям: ситцевая занавеска, овчина, мокрая, скользкая и… ручка, маленькая, детская. Не понимая, что сделать хочет, Григорий потянул. Дочка? Сын? Понял, что ручка-то у него в ладони зажата, а с телом ее ничего не связывает. В животе заныло, булькнуло, юркнуло под сердце что-то тяжелое, мерзкое. Бережно Григорий положил руку на пол. Дальше побрел, к супружеской постели. Марья там лежала, давно уже, крестьянин вцепился в ее рубаху, упал на колени, голову положил рядом с телом.

«Хлеба», – слышал он в шепоте зарождавшейся травы, покрытой вязкой мертвой росой.