Темная волна. Лучшее

— Ну-ка, позвольте… — доктор отодвинул Маришку, наклонился, забрал у Дёмы ребенка. — Это водянка головного мозга, — сказал он, поворачивая младенца, чтобы толпа взглянула. — Очень редкая патология, но ничего сверхъестественного… Если младенец выживет первую неделю, то лишняя жидкость сойдет и он может быть вполне здоров. К сожалению, шансы невелики…

Маришка взглянула на свой мокрый подол, на младенца, потом на сына, с пальцев которого капала «лишняя жидкость». Дёма отряхнул руку и неуверенно ей улыбнулся. Маришка почувствовала дикий страх и такую любовь к нему — животную, нутряную, что колени ее подогнулись и она села в пыль. Ее подняли, куда-то повели, усадили. Доктор промыл ей порез, забинтовал, вздыхая. Осмотрел ее руки, поднял за подбородок лицо, деликатно потрогал подживающий багровый синяк на шее. У него были холодные гладкие пальцы.

— Вы бы хоть пожаловались, — тихо сказал он. — Уряднику или старшим деревенским, управу поискали? Я понимаю, что такие нравы, но он же вас калечит… Сколько вам лет? Сорок есть уже?

— Двадцать пять мне, — сказала Маришка, и он цокнул и покачал головой.

Она поблагодарила его, встала со скамьи и пошла — мимо накрытой платком мертвой старухи, мимо окон, за которыми выли по Наталье мельниковы дети и орал младенец, мимо деловитых равнодушных кур, скребущих двор. Дёма ждал у ворот, смотрел виновато.

— Ма, — сказал он. — Тебе больно?

— Да, — ответила она.

— Руку? Или где батя вчера ухватом?..

Маришка не ответила, подняла его, как маленького, обняла крепко-крепко, вдыхая теплый запах — он пах пылью, песком, прогретым солнышком морем. Он всегда пах морем. Потом взяла сына за руку и повела домой.

* * *

Дёма проснулся рано, не вышло выспаться перед плаванием. Дед Пахом сказал, что в море пробудут два дня, хотя если корюшка опять пойдет, как в прошлом году, можно и за день управиться. Надо было подняться, напиться холодного молока из ведерка в сенях, прихватить нахохленную курицу — он вчера выбрал старую, одноглазую, с драным крылом, в судьбе которой, предположительно, утопление не станет такой уж переменой к худшему.

Дёма рыбачил с артелью уже два года, обучался рыбному делу. Сначала на реке на гребном баркасе, потом парус приладили, в море стали выходить. Пахом был удачлив и суеверен — перед большим ловом с вечера в церкви отстоит, свечек понаставит апостолу Петру-рыбаку, а утром и рыбному царю жертвой поклонится, гусем или курицей.

«Умное теля двух маток сосет», — бурчал отец, смотрел мутными испитыми глазами, матери показывал, чтобы на стол подавала.

И даже трезвым нет-нет да и обидит её, то ложкой стукнет — каша горяча, то за косу дернет — не так глянула. А на сына посмотрит — так и вовсе ярость под кожей ходит — не похож-де, мальчишка на него, Василия, совсем, а бабье блядство у всех на слуху, все суки брехливые… Дёма сжимал кулаки, когда об отце думал.

— Это он не со зла. Как его в рыбацкие артели перестали брать, так и пропал, — говорила мама, в глаза не смотрела, шла с корзиной вдоль борозды, бросала мелкоту, крохотные картошки катились, пытаясь тут же спрятаться в сырой теплой земле, пустить корни, выстрелить вверх крепкой зеленью. Всему живому хочется себя продлить, размножить, в мире закрепить, тем и крутится вечный водоворот.

— Говорят же «кто водкой упивается, тот слезами умывается»…

— Так пьет-то он, а умываешься-то ты. А брать потому и перестали, что пил до чертей, нет?

Дёма взялся за лопату — зарывать картофельных детенышей. Поле отцу община выделила далеко, не находишься, но было в том и добро — первый год по осени кто-то полурожая ночью снес, так Василий теперь с лета шалаш ставил, вооружался вилами и ножом, и жил здесь у поля два месяца, мать хоть дух успевала перевести.

— Пустое это, — сказала она наконец. — Мне уж все равно. Ничего не важно, ничего не трогает. Только ты, Дёма, твоя жизнь, твое счастье… Призыв скоро, я слышала, как вы с ребятами про солдатскую долю говорили… Да ты у нас один сын, не погонят тебя жребий тянуть.

— Я б в матросы пошел бы, — сказал Дёма задумчиво. — На воду…

И осекся, глядя как у матери рот скорбно сжался и брови взлетели, как у богородицы на потемневшей иконе. Больше они про то не разговаривали.

* * *

Дёма оделся, стараясь не скрипеть половицами — пусть мама подольше поспит. Думал, брать ли тулуп — остальные-то артельщики вечером у костра понапьются, разогреются, а Дёма никак алкоголь не принимал, сразу выворачивало, горло будто ссыхалось.