Темная волна. Лучшее

Открыл створку курятника, лучиной посветил, ухватил ту самую курицу. Думал — клекотать станет, клеваться, но та сидела под рукой тихо, прижалась доверчиво, так что Дёме и жалко стало. Но его была очередь подарок нести рыбьему царю, чтобы тот отдарил хорошим промыслом. Ладонь вдруг намокла и он, вздрогнув, перекрестился, картуз снял и туда курицу сунул, чтобы голой кожей не касаться. Мать велела прятать умение страшное, но иногда кровь гудела, жажда распалялась внутри — забрать воду, позвать ее к себе, она и выйдет. Горло пересыхало, драло, мысли все только о воде, что бьется в живом существе под тонкой пленкой кожи, носит жизнь по жилам, наливает мышцы, смазывает кости — дотянуться, осушить, вобрать в себя. Чтобы толкнулась живая вода в ладони, теплая, соленая, а он бы голову опустил — и пил ее взахлеб, вбирая в себя чужую жизнь.

— Что, получше пожалел куру? — дед Пахом осмотрел птицу, сплюнул. — На те, боже, что нам негоже? Не осерчал бы водяной…

— Не осерчает, — сказал Дёма. — Ему неважно, ему лишь бы живое. Теплое, мокрое, не желающее умирать…

Старшой глянул странно, Дёма подавился словами, ниоткуда пришедшими, самому незнакомыми. Рыбаки подтягивались, зевая, почесываясь, поругиваясь — ранний подъем нрава не улучшает. Как от берега отошли на десяток саженей, Пахом встал у борта, поднял курицу.

— Вот тебе, дедушко, гостинцу на новоселье, — начал он, но птица вдруг забилась, вытянув шею, ударила его клювом в щеку, всего на ноготь до глаза не достав.

— Тьфу ты, — заругался Пахом словами, от которых и водяной бы покраснел. Жертва полетела в воду, закричала, но тонуть отказалась, качаясь неуклюжим поплавком, погребла к берегу.

— Порадовали водяного! Обматюкали, в душу плюнули и подарок от него убег!

— Ну что, возвращаемся? Или понадеемся, что не осерчал?

— Какой возвращаемся, моя живьем съест. Водяной-то разозлится ли — еще вопрос, а Нюрка — точно.

Видно, рыбий царь посмеялся в густые водорослевые усы — лов в тот день был отличный, к вечеру заполнили все корзины и тюки. Возвращаться решили поутру — все предвкушали ночь у костра, жареную в казане свежую корюшку, выпивку, веселое товарищество. Заночевали на острове Каменном, неприветливом и каменистом.

— Не потому он так назван, — говорил Пахом, вытянув к костру длинные ноги, откинувшись на булыжник и оглаживая бороду. — А легенда есть, что находили тут людей, в камень обращенных. Раз в году выходят духи моря на сушу и так тешатся.

Дёма поежился, обвел глазами валуны.

— Да не бойся, малец, они только на Кузьминки осенние выходят, по-чухонски — на Самайн…

— Был у нас в полку чухонец, Ясси звали, — вступил Егор Селиванов, задумчиво прихлебывая из глиняной чашки, будто там кисель был, а не самогон. — Храбрый солдат, но очень воды боялся, у него по отцовской линии все мужики в море тонули, тридцати годов не разменяв. И девки пропадали. Говорил — ноксы их кровь любят, к себе утаскивают. Это по-ихнему, по-чухонски, духи темные водные, — объяснил он, поворачиваясь к Дёме. — Людей в воду сманивают, перекидываться умеют и в парня, и в девку, а когда ребят малых умыкнуть захотят — так в коня, значит, и покататься манят… Чего, Дёмка, не пьешь, чашку греешь? Ноксы, кстати, как раз спиртного не приемлют…

— У меня батя тоже пил по-черному, — сказал Пахом мрачно, глядя в огонь. — Я мальцом насмотрелся, лет до тридцати на дух не переносил, потом попустило немного…

Кто-то откашлялся, повисло неловкое молчание.

— А что с вашим Ясси потом было? — спросил Дёма, чтобы его разбить. — Таки утоп?

— Не. Ядром турецким жахнуло — в лоскуты, нас рядом потрохами кровавыми забрызгало, — Селиванов помолчал. — Ну хоть ноксам не достался. Он говаривал — если попался духу водному, надо металлическое чего найти быстро — иголку, пуговицу, на крайний случай — крест нательный. В воду бросить и сказать «Нокс, нокс, возьми железо в воде заместо моей крови».

— А я слыхал — чтобы леший не забрал, надо шишку еловую в жопу сунуть, три раза крутануть и подпрыгнуть, он испужается, только и видели…

— Кому сунуть-то, ему или себе?

— Ну это как дотянешься…

Все смеялись, пили, кто-то песню затянул, Дёма и не заметил, как уснул, привалившись к большому гранитному валуну.

* * *

Дома пусто было, только печка теплилась, пахло свежим хлебом, кашей и перегаром. В тишине послышался ему вдруг тихий дальний звук навроде стона, он осмотрелся, даже в подпечек заглянул — там спал кот Брун, отличавшийся мерзким нравом и особой нелюбовью к Дёме. Впрочем, его никогда кошки не любили — шипели, убегали, близко не подходили.

Дёма взял миску, наложил каши, сел есть, наслаждаясь одиночеством, так-то одному побыть разве что в лесу можно было, да грибы еще не пошли, а охотиться он не умел. Брун вылез из подпечка, потянулся, глянул недобро, коротко мявкнул и поднял голову, принюхиваясь. Дёма проследил за его взглядом, и каша в горле встала комом — на беленом боку печи краснел на высоте роста густой кровавый отпечаток с ладонь размером, с прилипшими двумя длинными волосками, один был каштановый, один седой.

— Мама! Мама!