Темнее ночь перед рассветом

— Нет. И Куртлебс оставался единственным источником информации в той таинственной истории. С ним работали… Оборвалась нить.

— А вокруг Дьякушева, говорите, туман стелется?

— Да.

— Места возле обкомовских дач по дешёвке продавались, — задумчиво произнёс Глава. — А там такая земля! Озеро! В озере живая рыба! Лепота, одним словом! Миллионное состояние в будущем. Однако дохленький тот совхозик был. Вытащить его думали, оздоровить…

— Вот директор совхоза начал те дачи продавать и землю. Скупило неизвестное лицо за бесценок, но вдруг законсервировалось всё. Как будто напугались жулики.

— А кто же купец?

— Есть непроверенная информация, что это водитель Дьякушева.

— Не может быть!

— Но он тоже выкрутился. Деньги за дачи вернул. А чтобы всё шито-крыто было, директор совхоза дачи детям предоставил для отдыха. Детдомовским. Те приехали, за одну ночь такой погром устроили, что весь дачный комплекс чуть не спалили. Двери и окна повышибали. Повеселились и отдохнули, одним словом.

— Дела!.. — Жербин не знал, что сказать.

— Будем проверять. У меня этим следователь по особо важным делам занимается. Я, извиняюсь, Анатолий Петрович, на нашу милицию не надеюсь, отстранил их работников.

— Как же так? — продолжал удивляться Жербин. — Слыл-то Иван Данилович бессребреником. В белой рубашонке бегал с чёрным галстучком. Не одну медальку не нацеплял. Народу всеобщее счастье обещал…

— Я слышал от одного мудрого человека, — буркнул Тараскун, — что не приносит большего горя людям тот, кто лёгкого и быстрого блага обещает.

— Бывали и такие разбойнички, — попробовал перевести всё на шутку Жербин.

— Если бы одни разбойнички. — Серьёзные серые глаза Тараскуна стыли льдом. — Политических уродов и дураков хватает на нашу шею.

— А вы круты, прокурор, — посерьёзнел и Глава.

— А я насмотрелся.

— Кличку вам дали, слышали?

— Не привыкать.

— Ёжиком назвали.

— Больно ласковая. На Алтае была покруче.

— Колючий вы, вот и я почуял, — добро усмехнулся Жербин. — Ничего. Сработаемся. С удочкой вытащу вас на бережок под закат, сердце ляжет на Волгу, а сазана отведаете, уезжать отсюда никогда не пожелаете.

— Нам прокурорам, заказано. — Тараскун загрустил, не скрывая. — Мы народ особый, ещё царём отверженный. Наша служба сроком ограничена. Оттрубил пять лет — и лети, голубь, в другие края. Чтобы у тебя тут корни не проросли.

— Так и без друзей, и без семьи недолго остаться.

— Так и получается. Друзей давно нет, да и семья далече. Власть квартирами нас не балует.

— Колюч, колюч, — не улыбался уже, но сдерживался ещё Глава.

— А рыбалкой я никогда не увлекался, Анатолий Петрович.

— Что так?

— Скучно. Ни азарта, ни огня.

— Я бы с вами не согласился.

— У нас на Алтае мужики на медведя ходят. Вот когда окажешься с ним один на один, тогда почуешь, чего ты стоишь.

Они помолчали, каждый о своём.

— А в заключение я хотел поинтересоваться, Анатолий Петрович… — напомнил о себе прокурор.

— Да-да…

— Вам Сербицкий сообщал о возне среди бандюганов?

— Докладывал.

— Московская братва к нам пожаловала. Первую атаку отбили мы кое-как. Готовятся большие разборки, которые войной обернуться могут между группировками.

— Ну, войной — это громко сказано, — засомневался Жербин. — Но я Сербицкого предупредил, поручил провести профилактические мероприятия, чтобы народ гражданский не пострадал. Надо — ещё его напрягу.

— Сделайте милость.

Эпилог

С месяц назад Данила с Очаровашкой и Владиславом отдыхали в Кисловодске. Владислав на машине укатил осматривать местную знаменитость — гору Кольцо, а родители решили побродить по городу. Кисловодск не узнать — как после варварского погрома, — но он уже приходил в себя от разрухи, оживал. Разбитые окна клеили бумагой или вставляли новые стёкла, выбитые оконные переплёты и дверные проёмы заделывали кусками древесины, закрашивая их искусно и аккуратно. Голь на выдумки хитра.

Меньше стали заметны бесчинствующие стайки местного хулиганья, постепенно милиция прибрала их с глаз. Исчезли мародёры, средь белого дня грабящие брошенное жильё. На знаменитой аллее у Больших ванн уже сверкали редкие открывшиеся магазинчики с ширпотребом. Лепили бумажные броские рекламы женской обуви. Даже появился традиционный пузатый азербайджанец или грузин с доброй улыбкой, с фотоаппаратом через плечо и величавым, лениво говорящим американским огромным попугаем. Ковшов тут же вспомнил парк «Аркадия» и неунывающего попугая Шарля с вызывающим картавым криком: «Пар-р-р-рдон! Пар-р-рдон! Пар-р-рдон!» Глянул на Очаровашку… Какими же они стали! А тогда? Песни распевали… Данила наморщил лоб, напряг память…

— С тобой топтали мы вдвоём траву родных полей, — запел он едва слышно, — и не один крутой подъём мы взяли с юных дней. Переплывали мы не раз с тобой через ручей. Но море разделило нас, товарищ юных дней…

— Чего ты там бормочешь, Данила? — прислушалась Очаровашка.

— Так, — неопределённо качнул он плечом, — вспомнилось кое-что.