Темнее ночь перед рассветом

— Интересная судейская стратегия…

— С партийцами так. Выжигать их калёным железом!

— Закон подмять?

— А что? Им можно было?

— Это уже знакомо. И тебе известно, чем кончилось на днях в столице…

С этими словами Ковшов и откланялся, а к вечеру «забастовка» судей прекратилась.

Два творческих жулика

Ночью Моне не давал спать беспокойный лай собак. Откуда их здесь, на пустыре, у берега рядом с баркасом, собралось в таком количестве, он не мог понять. Его ворчание по поводу приёма, кряхтенье от спанья на жёстком рундуке, где всё жалило бока, горестные вздохи из-за возможных блох, наконец, разбудили и Альфреда Самуиловича, который больше притворялся, нежели дремал, так как сразу поднял голову, аккуратно повязанную батистовым шейным платком, чтобы не сбить причёски.

— Не спится на новом месте?

— Какой тут сон? Собаки — черти!

— Это ты зря. Их сюда, я догадываюсь, Боцман специально нагнал да на цепи к баркасу посадил.

— Зачем же?

— Не догадываешься?

Моня удивлённо качнул тяжёлой больной головой.

— Их нагнали для нашей безопасности. Чтобы слышно было. Если кто задумает подобраться, они предупредят лаем.

— Вы меня успокоили, только нам-то как спать? И потом, они всё время брешут, не переставая. Что же получается, бандиты уже рядом?

— Нет. Это у них простой брёх. На людей они особый голос подают. Не приведи господи!

Оба надолго замолчали. Моня теперь внимательно изучал лай каждой шавки, но различий особых не отметил и к рассвету, измученный тревогами, всё-таки заснул, но тут же открыл глаза от прикосновения Зигмантовича.

— Извини, Эммануил, — сказал тот, — я полагал, ты так и не спишь.

— Да-да… — спросонья не сразу возвращался в действительность Моня, озираясь по сторонам.

На потолке горела тусклая лампочка, зажжённая Боцманом на всю ночь. Гасить он её не велел, уходя к себе в соседний кубрик.

— Пока мы одни, — присел к нему на рундук Зигмантович, — надо переговорить по сегодняшнему дню.

Моня попытался подняться, но был спеленут одеялом и придавлен приятелем.

— Лежи, лежи, — успокоил его тот. — С учётом чрезвычайной обстановки, которую мы с тобой, милейший друг, здесь неожиданно встретили, тикать нам отсюда следует как можно скорее, риск нам ни к чему. Мы — люди искусства и к уголовным разборкам никакого отношения не имели и не имеем.

Моня лишь моргал. Что он мог сказать?

— Раз уж я втянул тебя в эту историю, мне держать ответ. Но! — Альфред Самуилович поднял палец вверх, это был его любимый жест, означающий для собеседника знак повышенного внимания. — Но меня тоже нисколько не привлекает кончить жизнь здесь, на дне какой-нибудь гнилой речушки.

Моня заворочался, застонал, как всякая тонкая натура.

— У них здесь до сих пор водятся раки. Страшно представить, что тебя начнут терзать эти твари своими клешнями.

Моня, уже не сдерживаясь, издал стон.

— Можно было бы и не ходить никуда, — ободрил его Зигмантович. — Мы и так достаточно знаем, чтобы найти этим лохам трупы бандюганов. Я не сидел на месте, когда ты с любезной Цилей повышал культурный уровень в оперетках. Местные друзья из ментовки мне наводку дали. Но мы же, Эммануил, люди необычного искусства! Чтобы у дерьма уголовного не возникло никаких подозрений, я попрошу свозить меня в один зачуханный магазинчик. Но! — Он опять вздел палец, словно апостол. — Но. Кроме того, что для виду я приобрету там карту этой области, на которой ты своим перстом укажешь место, мне необходимо маленькое свиданьице. Я никогда не рискую, Эммануил! Тот никчёмный человечек мне подтвердит, что к нашему визиту ничего не изменилось и пропавшие покойнички нас ждут.

— Вы гений, Альфред Самуилович! — только и успел сказать Моня, как дверь в кубрик отворилась и Боцман, их страж и слуга на баркасе, появился на пороге.

Гости переглянулись, обоих не миновала опасливая догадка, что старик давно уж стоял за дверью, так как никаких шагов они не слышали. Впрочем, тот был босой, и это успокаивало.

— Склянки пробили! С рассветом вас, гости дорогие! Завтракать ко мне.

Вот здесь им повезло: на маленьком столике они наконец увидели то, о чём уже перестали мечтать. В центре — банка с зернистой икрой, рядом паюсная, разложенная кусочками на большой тарелке, перемешивалась с жёлтым маслом, и что-то совсем непонятное и любопытное выделялось аппетитным душистым ломтем.

— Это как же понимать? — завытирал руки подвернувшейся салфеткой Зигмантович, пристально вглядываясь в ломоть икры, будто завёрнутый чьими-то аккуратными руками в жёлтую оболочку. — Неужели?!

— Угадали, гости дорогие. Эта та самая жировая икра в ястыке. Осётр ещё не застыл.

— Из живого! — ахнул Моня.

— А иначе нельзя. Но её только с водочкой. Или вы предпочитаете коньяк? — коснулся Боцман коричневой изящной бутылки.

— Нет, нет! — остановил его руку Альфред Самуилович. — Я знаю. Только водка. Иначе удар по желудку и мы до Москвы доедем только, извиняюсь, в сортирах. А в вагоне, знаете ли, люди.