Темнее ночь перед рассветом

— За тела отысканные, как ни горько душе, а вам благодарствуем, — даже не посмотрев в сторону цыгана, продолжал старец. — Но постараться вам ещё раз следует. Судьбы ещё двух бедолаг беспокоят нас. И дело тут особое. Нет у меня времени ни минуточки. Завтра утром необходимо возвращаться и быть в столице. Князь результата ждёт. Как сообщил я ему о страшной находке двух наших сгоревших братьев, так потерял он и разум, и покой, и сон. Одно твердит: хочу знать, что с остальными двумя. Чует его сердце, в земле и они. А поэтому совет ему собирать следует. Решение принимать. Отмщения жаждут все наши братья. Медлить нельзя.

Моня понял, чего от него желают, и начал бледнеть. Вот он, провал! Рядом! То-то всё хорошо развивалось, то-то всё шло гладко да чисто. Удача так и стелилась при каждом шаге. И он сам размяк, размечтался! В великие артисты захотел!.. На сцену!.. До славы Мартинсона дотянуться!.. Только вот он, конец мошенника! Смерть-то рядом! Чувствуется, как подуло из-под её серпа. Вот этот старичок шепелявый моргнёт своему подручному, и цыган, взвизгнув жеребцом, полоснёт бритвой по его тонкой артистичной шее! И глазом не моргнёт… Деньги отберут, плакали их денежки… Им с учителем камни на шеи да на дно речки…

Моня судорожно закрутил головой, начал искать Зигмантовича, но того, как будто специально, опять оттеснили Боцман и Школяр. Несомненно, делали они это по чьему-то заданию, так как старались на совесть: Зигмантович словно сквозь землю провалился. А ведь он что-то пытался сказать Моне, делал какие-то непонятные знаки, когда старец льстивые пасьянсы перед ним раскладывал. Разбежались тогда глаза у Мони, застлало их баранье величие!

Молчать было нельзя и опасно, и он заговорил, выигрывая время в надежде, что Зигмантович всё же появится и спасёт.

— У вас есть их приметы? — начал тянуть время Моня, его подташнивало.

— А как же без этого? Мы дело знаем! — опять без команды гаркнул цыган и хмыкнул: мол, за кого нас принимаешь?

За что получил ещё один суровый взгляд Сансона. Старец полез в нагрудный карман серого невзрачного пиджака и подал Моне свёрнутый несколько раз листочек. Прощаясь с жизнью, Моня дрожащими руками его принял.

— Устали, Ясновидящий? — посочувствовал Сансон. — Ваш приятель, не скрою, убеждал нас, что в один день дважды творить чудо запрещено, что это отнимает большие нервные силы, здоровье. Вон как вы бледны. Мы с понятием, но большая просьба… Сам Князь…

— Зубами лязгает, словно конь, — поддакнул цыган, оглядывая Моню. — Жеребец так цацкает, когда сотню километров оттянет во всю прыть с наездником в седле. Ослаб.

И цыган захохотал, не сдерживаясь.

— Зоря! Погоню отсель к чертям собачьим, коль ещё такую пакость услышу! — прорезался голос у старца. — И Князю доложу. Дело хочешь сорвать идиотскими шутками? Не видишь, Великий не в себе, а ему собраться надо. Внутреннюю силу в кулак сжать! Не прикорнул небось, Ясновидящий?

Моня покачал головой, скорее автоматически, и прочитал на бумажке, которую сунул ему старец: «Горбатый, на верхней челюсти фикс стальной. Культя, по локоть нет правой руки, чёрная перчатка».

Другим мелким неразборчивым почерком было дописано: «Горбатый даже сидит согнувшись. Культя иногда перчатку меняет на белую».

— Это я там дописал, — вставил Сансон, — когда в поезде сюда ехали. Ничего другого вспомнить не мог. Люди как люди, без особых примет.

— Да уж, — наливаясь всеми красками жизни, бодрея по секундам, сверкнул глазами, будто его подменили, Моня. — Когда пропали, знаете?

Испуг его невесть куда подевался, кровь побежала по всем капиллярам, всем артериям и другим немыслимым каналам к сердцу, да с такой скоростью, что он враз помолодел лет на двадцать, а лицо приобрело цвет созревшего помидора. Он молил Бога, и тот внял его молитвам, а вняв, сразу послал к нему непорочную его деву-защитницу Цилю, которая примчалась разом и отвела от любимого все напасти, только что на него свалившиеся.

— В июле, — пропищал Сансон.

— А точнее?

— Не знаю. Но точно в июле. Их Парацельз прислал.

Сансон прикусил язык, но было поздно: Моня уже навострил уши.

— Нам те люди незнакомы, — отрезал старец.

— Из-за ваших неточностей могут быть некоторые погрешности… Но я постараюсь с ними справиться, — преобразился совсем в другого человека Моня, теперь он не нуждался даже в своём учителе. — Пока я не остыл совсем, начнём. Но у меня одно условие.

— Сделаем всё как надо, — заверил цыган.

— Гонорар, естественно, удваивается, и плюс лично вам, Ясновидящий, премиальные, тридцать процентов от всей суммы гонорара в случае успеха, — шепнул в ухо Моне Сансон.

— Принимаю, — ответил, едва не вскрикнув от такой радости, Моня. — Итак, пока я обряжусь в рясу, всем следует удалиться. Впрочем, — он ткнул пальцем в Сансона, — вы останьтесь, будете мне помогать.

Когда Боцман, Школяр и цыган понуро удалились, Моня скомандовал, как опытный сержант единственному бойцу — Сансон стоял перед ним навытяжку, будто в строю, поедая глазами:

— Откройте все иллюминаторы в каюте. Надо очистить помещение от греха и дыхания греховодников.