Темнее ночь перед рассветом

Моня для любимой жены не жалел ничего, баловал её и это её чудачество воспринимал вполне душевно. Музыку он чувствовал, но не увлекался. А у Цили проснулась страсть. Одесса и вся её суета с матушками, тётями и соседками сковывали и нивелировали, в Питере она упала в объятия свободы. А свободу, которой её баловал муж, тем более в таком количестве, необходимо было занять любимым занятием.

Подружек жена оставила там, а здесь заводить таковых было поздно. Она увлеклась славой великих танцовщиц. Сначала её очаровала американка Айседора Дункан своими «Полётами валькирий», но от трагически погибшей любовницы бесшабашного Есенина осталась лишь туманная память старушек-поклонниц, поэтому Циля быстро осознала, что в этой области ей делать нечего. Она мечтала о новаторстве, облекаясь после посещений Мариинки в длинное изящное прозрачное трико, она требовала этого и от своего мужа, после чего они разучивали необыкновенные танцы, режиссёром которых была, конечно, сама Циля. Комбинируя их, начинала с мотивов парадного па-де-де, затем переходила в плавный падеграс, потом следовал чванливый па д’аксьон, его сменяли нежные темпы падекатра, за которым шелестело шаловливое па-де-труа и выпрыгивал разогревающий падеспань[29], а заканчивались ночные неистовства и безумства безудержным канканом. К этому времени танцоры, отдав все эмоции и силы азартным и эротическим движениям, валились на ковры и с раскрасневшимися лицами и потными телами сливались воедино, катаясь в безумстве и страсти.

Моня оставался видным мужчиной даже и на подходе к средним годам, а в юности некоторые студенческие его подружки бегали за ним, считая красавчиком, так что особенного дефицита женского внимания он не ощущал, однако, глядя в такие мгновения на милую жену, умирающую в экстазе, обливался ревностью — страстная Циля натура, не удержать ему её в руках, найдёт она другого в какой-нибудь из длительных его вояжей с Зигмантовичем по необъятным краям отечества. Его одного ей не хватало и в постели. Это изводило его, а в командировках мучили кошмарные сны, полные догадок и неоднозначных видений. Он вскакивал со скрежетом на зубах, видя Цилю в цепких объятиях другого голого танцора.

Его сегодняшнее величие для неё сейчас уже ничто, она даже перестала интересоваться его делами. Чем он зарабатывает немалые деньги? Они стали для неё манной небесной. Она их не замечает, принимая за должное. Пока её устраивает это. Он ещё достаточно молод, чтобы успевать за ней в её легкомысленных ночных затеях. А главное, он потакает ей во всех проказах и даже приветствует их. Но когда-то его сил и средств может оказаться недостаточно. Она на двадцать лет моложе! Это не шутка…

Найти ей любовника и разделить с ним её тело и страсть? Нет! На это он не пойдёт. Расстаться, как Зигмантович когда-то со своей кралей, и пользоваться услугами многочисленных поклонниц? Благо детей у них, по-видимому, уже не будет… Убить её и застрелиться самому? Это последнее было уже навязчивым кошмаром, заставлявшим его вскакивать среди ночи и уже не засыпать до утра.

В частых ночных бдениях вдали от неё Моня, к счастью, нашёл выход. Он станет великим актёром! Последняя удача, искренние похвалы Альфреда Самуиловича укрепили его мечту. После этой, последней командировки в поволжские края он пойдёт на всё. Он встанет на колени перед учителем, покается и попросит отпустить его. Когда тот услышит, что он, Моня, решил заменить великого Мартинсона в оперетте, то не сможет отказать. Конечно, понадобятся ещё и большие деньги для внедрения на подмостки, и друзья-товарищи, без этого не обойтись, но это уже второстепенное. Сейчас случай представился. Похоже, им удастся сорвать великолепный куш с бандитов. Аванс впечатлял, и он уже у них в карманах. Завтра в столице будет получена вторая половина, и дело сделано! А с ним — зелёная улица в театр! И Циля навеки его! Зигмантовичу он представит на своё место чудесную замену. Его бывший сосед Изя. Чем не замена? Нет, конечно, такого таланта предвидения, как у Мони, но в ювелирных руках Альфреда Самуиловича и тот засверкает изумрудом!..

И Моня не заметил, как впервые за всё это время безмятежно заснул.

Поздний вечер давно упал на баркас, обречённый из-за ветхости и немощности — ему уже никогда не выйти из последней своей гавани; южная луна повисла над его унылой чёрной трубой, над гладью тихой реки звёзды разбежались, хоть рукой доставай, и только бешено брехали совершенно неромантичные собаки. Однако Моня ничего этого не видел и не слышал.

Между тем блаженствовать в ласках сморившего его сна Моне довелось недолго. Его разбудили громкие стуки в дверь. Муки в поезде и здесь две ночи без сна сморили Моню, он не сразу разобрался, что происходит, поднялся, пришёл в себя не скоро. Из-за двери явно различались уже тревожные крики Боцмана, пробивался голос Зигмантовича.