Темное дело (сборник)

Черт, подумал я, Лапшин, сделай паузу, скушай «Твикс». Ты скажешь, что вы никак не договорились, и больше из этой комнаты никогда не выйдешь. Зачем им лишние свидетели? Тем более такие, которые потенциально способны увеличить количество этих самых свидетелей на несколько миллионов: примерно столько читателей у «Российской молодежной». Кто еще представляет для них опасность? Так, о Рябининой ни слова. Павел Степанович… Ну, этот пусть сам выпутывается, тем более, что у меня есть стойкое подозрение, что он-то выпутается. Этот ради этой самой пресловутой государственной необходимости с ходу продал своего лучшего журналиста. Нет, какой актер, а? Мне говорит, текст нужен. А сам, едва сотрудник за дверь, — хвать трубочку, и давай докладывать. Иуда…

Ладно, Лапшин, ты тоже не Иисус Христос, одернул я себя. Ты в этой ситуации молчал бы в тряпочку.

Признаюсь честно — я отчаянно трусил. Мне казалось, что главное сейчас — это выйти из этого номера, из этой гостиницы. Причем с наименьшими потерями. Кажется, я действительно вообразил, что меня вот-вот начнут бить. Но в обморок пока не падал.

— Он сказал, что свяжется со мной, — соврал я, удивляясь тому, как органично это у меня выходит.

— Когда? — быстро спросил он у меня.

— Не могу сказать… — медленно покачал я головой.

— Лапшин!

— Да правда не могу! — воскликнул я. — Вы что думаете, мы час назначили? Сказал, что свяжется, — и все.

Мне показалось, что он посмотрел на меня с подозрением. Да пусть его смотрит, лишь бы выпустил. В следующий раз они меня так просто не получат. Я тоже хорош, пошел за ними, как баран на заклание.

Но ничего, родные вы мои, отпустите вы меня, как миленькие, еще и беречь будете, как зеницу ока. Что я, маленький, не понимаю, что ли, что я — единственная ниточка, которая может привести вас к этому Стасу?

Какая-то мысль мелькнула в голове и тут же исчезла. Я попытался ухватиться за нее, но тщетно. Наверное, я и вправду был сильно напуган.

— Вы понимаете, что телефон ваш будет прослушиваться? — спросил он у меня вдруг.

— Могли бы и не говорить.

— Раз говорю, значит, надо, — буркнул он. — Вы должны понимать, Григорий Иванович, что любые попытки предупредить Лейкина о том, что его ждет, чреваты для вас самыми крупными неприятностями, которые вы только можете себе вообразить.

И снова мелькнула какая-то мысль, но я был настолько обрадован новостью, что, кажется, несмотря ни на что, покину эту гостеприимную комнату, что снова не ухватился за нее. Ладно, черт с ней, если она важна, то обязательно придет еще раз.

— Не надо разговаривать со мной таким тоном, — обнаглел я.

— Послушайте, Лапшин, — он смотрел на меня сейчас совершенно другим взглядом. — Вы еще не слышали тот тон, которого заслуживаете, поверьте мне.

Так, а это что значит?

До меня вдруг дошло, что до этой минуты никто из нас двоих не упомянул о собственно предмете нашего с ним разговора. Ни о двойниках, ни о Президенте и речи нет. Существуют только фотографии, которые, как понятно из контекста, угрожают российской государственности. И человек, которого нужно нейтрализовать — так, кажется, это говорится на их жаргоне?

Я не люблю, когда меня припирают к стене. Я не люблю, когда со мной разговаривают таким тоном. К тому же, судя по всему, довольно скоро я отсюда выйду. Так что нечего с ним церемониться.

— Вот что, Иван Альбертович, — сказал я ему. — Как я понимаю, разговор наш или прослушивается, или записывается, что для меня монопенисуально, как говорит один из моих знакомых. Так вот, говорю для ваших начальников: я, Григорий Иванович Лапшин, прекрасно понимаю опасность и важность дела, по существу которого сюда привезен. Что бы вы ни говорили, как бы ни метали глазами молнии, одно я понимаю совершенно отчетливо: кроме меня на нужного вам человека никто вас вывести не может, и поэтому вы должны идти мне навстречу. Вы знаете мои возможности в том, когда нужно устроить скандал. Это у меня получается с легкостью, а «Российская молодежная газета» — не единственная, в которой я могу опубликовать то, что волнует меня в первую очередь. Когда я говорю «не единственная» — это значит не единственная в мире, и на это я прошу обратить особое внимание. Государственная необходимость вещь важная, но я не коммунист, и приоритетом для меня является собственная необходимость.

— Такое ощущение, что вы угрожаете, — с интересом заметил Иван Альбертович.

— Боже меня упаси, — скривился я. — Говорю что есть. Мне нужна гарантия, что любая моя просьба будет выполняться неукоснительно, если вы хотите получить свои негативы. А вы их получите обязательно — причем с моей помощью.

Я был доволен собой.

Я нес ахинею, я тщательно маскировал отчаянный страх человека, выросшего в государстве, где органы были началом и концом всего и всех. Я блефовал, но мне придавала силы злость, которая всегда рождается во мне, если меня припирают к стене. Впрочем, об этом я уже говорил.

Он дал мне свою визитку.

— Как только что-нибудь узнаете, звоните по этому номеру, — сказал он. — Если что-то понадобится, тоже звоните. Сделаем все, что можем.