Темное солнце

Какого бога? Для Авраама это был бог ветра, бог пустыни, дыхание: не утверждая, что его бог – единственный, Авраам ставил его выше других, тех многочисленных божеств, культ которых отправляли месопотамские города; он избрал для себя бога не городского – бога бескрайних просторов, бога почти невидимого, не порождавшего ни статуй, ни изображений. Моисей же говорил «мой бог», что в те времена было расхожим выражением, ибо каждый египтянин поклонялся отдельному божеству; однако чем чаще Моисей упоминал его, тем явственнее я ощущал, что речь идет о другом, не о боге, которого он выбрал среди храмовых безделушек, во время своих странствий, но о том, которого он обнаруживал внутри себя, когда медитировал. Этот бог проявлял себя не в мире, а в его духе. Потому-то Моисею пришлось расстаться со своими хлопотами, желаниями и связями, освободиться от своей принадлежности – сын Неферу, друг Ноама, супруг Сепфоры, – лишить свою душу всех ее оболочек и нагим войти в чистые воды мысли. Когда Моисей, словно от баланса, избавлялся от Моисея, его бог говорил с ним[72].

Впрочем, я, знавший обоих этих людей, Авраама и Моисея, из которых сделали основоположников монотеизма, могу свидетельствовать, что первые времена этой авантюры не были такими уж простыми…

У его бога не было имени, и когда Моисей во время медитации спросил, кто он, тот ответил: «Я есмь, кто я есмь». Возвращение Моисея в Мемфис отвечало его желанию познакомить народ со своим богом, поделиться своим представлением его существования, освободить сознание людей от обветшалых рефлексов, а их тела – от старых привычек. Он предполагал обратиться ко всем.

– Как ты призовешь их? – удивился я. – У тебя блестящий ум, но ты заикаешься. Ты никого не убедишь.

– Знаю… Я должен найти себе уста.

– Уста? – воскликнула Мерет.

– Толкователя. Кого-то, кто сотворит из моих мыслей музыку.

– Человека, проникшегося твоими идеями?

– Да. Поэтому я отыщу его среди евреев.

– Почему среди них?

– Потому что они страждут и их обижают. Эти обиды позволят мне проникнуть в их души. Прости, Ноам: ты врачуешь их раны, я же их вскрою.

Какая жалость, что Моисей говорил с таким трудом! Даже сегодня, записывая его слова на этой странице, а значит, сглаживая бормотание, запинания, повторы, нервические судороги и проглоченные слоги, я осознаю, каким гением формулировок он был. Фараон Сузер нанес непоправимый вред одному из умнейших людей того времени.

Утром над рекой разлилось мягкое тепло. Какой-то человечек бежал вдоль берега, принюхиваясь, словно следовал за своим носом в поисках лягушек, несколько уже пойманных им копошились в корзине, которая висела у него на локте. Крылья голубок в небе казались выкроенными из шелка.

Я присоединился к Моисею, следившему за игрой воды. Он схватил меня за руку:

– А теперь, Ноам, открой мне тайну моего рождения.

И я наконец рассказал ему правду: мы с Мерет выловили его в зарослях нильского тростника и передали Неферу, которая мечтала найти достойный способ покончить с ложной беременностью. А затем в еврейском квартале нашли ему кормилицу, Иохаведу.

– Может, я еврей, Ноам?

– Не знаю. Ты можешь иметь множество других корней.

– И все же, что это значит – быть евреем?

Уста, которые будут говорить от имени Моисея, не потребовали долгих поисков. В еврейском квартале жил молодой человек, который притягивал к себе все сердца: он, со своим бархатным взглядом, алыми губами и аккуратно постриженными волосами и бородой, не только обольщал, но и великолепно владел словом, всегда блистательным, порой забавным, а то и волнующим, когда этого совсем не ждали. Он был красноречив, обладал сильным и звучным голосом и ловко артикулировал округлые гласные и четкие согласные. Вдобавок он озаботился усовершенствованием своего дара – быть может, хотел нравиться? Старший сын Иохаведы, первый, кого она родила после службы кормилицей во дворце, звался Аароном[73].

Поскольку они с Моисеем были молочными братьями, Аарон с его хорошо подвешенным языком быстро стал относиться к Моисею как к своему полноценному брату. Теперь Моисей возжелал отправиться к Неферу. Ему было не по себе, он ощущал тревогу, а потому попросил, чтобы я сопровождал его.

С тех пор как Неферу узнала, что ее сын в Мемфисе, она нервничала, опасаясь этой встречи. Когда мы вошли, принцесса отдавала дань вину – прислужницы принесли ей полный кувшин. Завидев нас, Неферу распрямилась. Парадное одеяние, контрастировавшее с ее нервозностью, придавало ей торжественную непреклонность: сестра фараона намеревалась напомнить, что Моисея принимает принцесса, а не просто мать.