Темнота в солнечный день

Осторожненько взял ее за плечи, легонько притянул к себе и поцеловал – сначала мимолетно, потом покрепче и подольше. Юлька чуточку напряглась, но не вырвалась и на поцелуй ответила, никак нельзя сказать, чтобы совершенно неумело, а там и положила руки ему на плечи, так что можно было обнять ее покрепче и притянуть поближе. Что он и сделал. Рукам волю не давал – и с иными ровесницами, четко знающими, что к чему, не стоит так себя вести на первом свидании, чтобы не спугнуть…

Нельзя сказать, чтобы это тянулось долго, но и не жалкую минутку. Юлька уже не напрягалась, должна прекрасно понимать, что Митя с ней обходится весьма деликатно, и даже малейшего хамства опасаться не следует. В какое-то время отстранилась, и Митя покладисто отпустил. Юлька заглянула ему в глаза и спросила:

– Митя, у нас будут… отношения?

– Лично мне чертовски бы хотелось, – сказал он чистую правду, отлично понимая, что в это слово они вкладывают разный смысл. – Если ты хочешь…

– Хочу, – сказала Юлька, не отводя взгляда.

Минут через двадцать он шел к автобусной остановке в самом прекрасном расположении духа. Сенька оказался прав: впечатления непривычные, незнакомые, но приятные. Когда он в восьмом классе целовался с Наденькой Филатовой, всё было по-другому: ровесники, оба наивно-неуклюжие, неумелые. Да и потом было примерно так же, и в девятом, и в десятом. Теперь у него в объятиях оказалась невинная девчонка, лишь самую чуточку научившаяся целоваться. С практической точки зрения он прекрасно знал, что мог бы с ней сделать в этой самой беседке, но вот этого как раз и нельзя. И отнюдь не только оттого, что никто не отменял чертову сто семнадцатую статью. Бережно и нежно нужно обходиться с нетронутой, вот ведь что…

Прыгнул в первый же попавшийся автобус, даже не глядя на номер – автобусы всех трех здешних маршрутов переваливали через виадук, сворачивали направо, а уж оттуда разъезжались в разные стороны. А его остановка как раз и была первая за виадуком.

Кондукторша выжидательно воззрилась на него, приготовив сумку. Небрежно взмахнув своими серыми корочками, Митя встал возле двери. Кассирша оказалась не вредная, не стала докапываться, выяснять, где же сумка и телеграммы. Автобус поднялся на крутую вершину виадука, внизу что-то хрипел динамик железной дороги, и по рельсам тащился пассажирский поезд.

Расположение духа и впрямь было прекрасное.

Глава пятая Рыцари без доспехов

Самогоночка у деда Агафоныча была знатная – не просто двойной перегонки, еще и подкрашенная чем-то, отчего приобрела благородный рубиново-алый цвет, так что в точности походила на дорогие вина, какие в приключенческих фильмах о восемнадцатом веке хлещут господа в париках и роскошных шитых кафтанах с огромными обшлагами, и их дамы в забавных пышных юбках до полу, но со смелыми вырезами.

Выпили по третьей, закусили котлетами. Все трое и внук Витёк (он же Селезень) прекрасно знали, что после третьей дед пустится в рассказы о своей лихой молодости, о тех делах, что он долго и старательно скрывал от советской власти, и успешно, так что ни разу не запоролся, а прокололся только раз, да и то уже тогда, когда это ему уже не могло выйти боком. Но всё равно слушать это и в десятый раз было интересно еще и потому, что такого не прочитаешь ни в учебниках истории, ни в романах. К тому же дед не повторял одно и то же, как пластинка на проигрывателе, а всякий раз повествовал чуточку иными словами.

Здоров и крепок был дед Агафоныч, несмотря на приличные года. Ровесником века, как принято выражаться, он не был, но был младше Великой Октябрьской социалистической революции всего-то на три года, так что немало повидал своими глазами уже в том возрасте, когда многое понимаешь и запоминаешь.

– Короче, отъехали мы на пару верст от того места, где положили красных, – начал дед, затягиваясь «Беломором» (сигарет он не признавал, тем более с фильтром, презрительно именуя их «соломой»). – Мало ли кого могло туда принести. Свернули в рощицу, там комсомолку и разложили. Чтоб было чинно-благородно и ей трава жопу не колола, Гриньша шинельку подстелил, что у одного красного была к седлу приторочена. Ну, потянули спички, Гриньше первому и выпало. Ни хрена была не идейная. Идейных мы повидали. В двадцать первом… или в двадцать втором? Ну, неважно. Словом, поехали мы однажды во главе с самим Журавлем уездный комитет партии разъяснять. Ну, разъяснили в лучшем виде, ни один не ушел. Вот там комиссарша была идейная, спасу нет. К стенке уже прислонили, Журавель уже маузер вытянул, а она всё блажит: вы, орет, истерически обреченный элемент, вас на свалку истории выкинут, не уйти вам от карающего меча сознательного пролетариата… Вот так примерно. Журавель ей засадил в лобешник с пяти шагов – только кувыркнулась. И все вышло не по её, а по-моему. Ребят потом разметало, никого больше не видел и не знаю, что с ними было потом, только меня самого никакой такой карающий меч так и не достал, и вовсе я не был истерически обречен…