Темнота в солнечный день

– Уж это точно, – сказал Митя. – Я так полагаю, в жизни она этому комсоргу забабахала бы классный минет прямо в родном цеху. Под переходящим красным знаменем.

– А запросто, – сказал Батуала. – Васька-Гусар с молзавода рассказывал… У них там один деятель комсоргшу прямо в Ленинской комнате отодрал. Под бюстом дедушки Ленина, соответственно. Ей понравилось.

Грянул жизнерадостный хохот из четырех молодых глоток, совершенно безыдейный.

– Это что, – сказал Сенька. – У Чижика отец рассказывал. У них там был один экземпляр, пропойца и прогульщик. Ну, лишили его тринадцатой зарплаты. Так он что сделал? Накатал заявление в партком: мол, прошу перечислить мою тринадцатую зарплату в Советский фонд мира.

– Взгрели? – поинтересовался Доцент.

– А вот хренушки! В темпе начислили ему такую тринадцатую зарплату, каких в жизни и не бывает. И перечислили ее торжественно в Фонд мира. Еще корреспондентка из ихней многотиражки прибежала – она-то ничего не знала, хотела о нем заметку бабахнуть – вот, мол, какой сознательный! Ну, тут уж партком это дело как-то загасил…

– Нету в вас романтики, – грустно сказала Лорка. – Цинизм один и сплошное лядство… И я такая…

– Романтики хочется? – с улыбочкой поинтересовался Митя.

– А что? – сказала чуть понурившаяся Лорка. – В кино так красиво… А в жизни одна похабщина.

– Сейчас я тебе романтику создам… – пообещал Митя. Упер локоть на стол, примостился на кулак щекой и, уставясь на Лорку томным взглядом, выразительно продекламировал:

Коснуться рук твоих не смею,
а ты желанна и близка.
Как бледно-золотые змеи,
блестят огни Кассиопеи
и проплывают облака…

– Ну можешь ведь, когда захочешь, – сказала Лорка с хмельной грустинкой. – А то вечно всякую похабщину пишешь…

– Да это не я, куда уж мне, – еще грустнее сказал Митя. – Читал где-то, а чье, не помню…

– Чего-то загрустили, в лирику ударились, – прокомментировал Батуала. – Какая лирика в наши юные годы…

Он разлил по стаканам шипучку, взял гитару и забренчал в балалаечном ритме:

Мчится поезд, рельсы гнутся,
а внизу попы стебутся.
Самый маленький попок
натянул на хрен сапог!

Вот тут уж все себя почувствовали как-то веселее, в привычной обстановке, и дружно подхватили припев:

Оба-на да оба-на, зеленая ограда!
Девки выстебли попа, так ему и надо!

Разделавшись со своим стаканом, Митя подсел к Лорке и пошептал ей на ухо. Она с хмельным кокетством поинтересовалась:

– Сильно хочется?

– Спасу нет.

– А вымоешь чистенько? – прошептала она лукаво.

– Скрипеть будет…

– Ну ладно…

Она в два глотка допила шипучку и направилась за занавеску, в маленькую комнатку. Митя пошел за другую, отгораживавшую здешнюю микроскопическую кухоньку, – из всех элементов современной цивилизации в доме бабы Стюры имелся только водопровод, так что раковина с краном были сейчас как нельзя более кстати. За спиной у него звенела гитара, и Батуала выводил, пожалуй что, где-то даже и лирически, с цыганским надрывом:

В эту темную ночь
капитанскую дочь
привязали к столбу,
били хреном по лбу…

Словом, наладилось привычное веселье.

Глава седьмая Почтарь и русалка

Поначалу чаепитие с двумя тортами, оно же празднование Марининого новоселья, как-то не клеилось. Люди собрались во многом чертовски разные. Слепая год с лишним Марина. Здешняя учительница Тоня, годочков тридцати, довольно симпатичная, но с тем самым неуловимым дефектом лица, который Митя частенько наблюдал у слепых. Зрения, как он краем уха слышал от Марины, а потом и убедился сам, Тоня сохранила процентов тридцать, но с детства пребывала в мире слепых (где, как обнаружил один из героев Герберта Уэллса, вопреки известной поговорке кривой не всегда и король). Митя, как он есть, герр комендант Акимыч – они с Митей не просто принадлежали к разным поколениям, а если прикинуть, были разделены двумя поколениями. Само по себе это особенной роли и не играло бы (дед Агафоныч вообще народился до исторического материализма, но троица с ним распрекрасно находила общий язык), но очень уж разными людьми были они двое. Если рассудить, у Марины с Тоней было гораздо больше общего, чем у него с комендантом.