Темнота в солнечный день

Ко мне подходит человек
и говорит: «В наш трупный век
таких, как ты, хочу уничтожать».
А я парнишку наколол,
не толковал, а запорол
и дальше буду так же поступать.
А если хочешь говорить,
садись за стол и будем пить.
Вот так мы потолкуем и решим.
А если хочешь так, как он, —

у нас для всех один закон,
и он всегда останется таким…

– Что-то мусора не мычат и не телятся, – сказал Сенька. – Может, мы зря на Морковяна с Гнилым бочку катим?

– Может, и зря, – подумав, сказал Доцент. – А только прав Катай: береженого бог бережет, а небереженого конвой стережет. Что могли, сделали, посмотрим, будет ли толк…

Через приличное время из-за занавески вышел Батуала с некоей горделивостью в облике, на которую безусловно имел право: первопроходец ты наш, Колумб комсомольского секса в отдельно взятой времянке… Сел за стол и наплескал себе от души с той же законной гордостью на лице. Выпил в сообщил:

– Сглотнула без вопросов.

– Не повесится с горя? – хмыкнул Доцент.

– Дождешься от нее… Переживет. Говорит, было интересно.

Вскоре появилась и Лорка в небрежно застегнутом халатике. Налила себе стакан шипучки до краев, выцедила до дна и промолвила с определенно наигранной грустью:

– Ну вот, теперь и вафлершей меня сделали…

– Лорочка, не бери в голову, – играя голосом, сказал Сенька. – Один раз – не пидарас…

– Ага, раз! – фыркнула она. – Вы ж теперь не успокоитесь.

– Уж это точно, – сказал Доцент. – Строго, как в песне: комсомольцы – беспокойные сердца, комсомольцы всё доводят до конца…

– Митька…

– Что, Лорочка?

– Если ты и про это стих напишешь, я тебе в жизни больше не дам.

– А если я красиво напишу? – вкрадчиво спросил Митя. – Балладу романтическую, лирическую до усрачки? Как в старину трубадуры и прочие там ми-нне-зин-геры?

– От тебя дождешься, мини-зингер! – беззлобно огрызнулась Лорка. – Кучу книг прочитал, столько красивых слов знаешь, а пишешь всякую херню. Ты что про Восьмое марта написал?

– А что? – пожал плечами Митя с самым невинным видом и не без удовольствия продекламировал:

Мы Лорочку любили до рассвета,
так ласково, что вслух не передать.

И не было поблизости поэта,
чтоб это романтично описать.
О Лорочка, очей наших услада…

– Звиздишь, Евтушенко аюканский! – фыркнула захмелевшая Лорка. – Это ты вслух тогда прочитал «очей». А бумажку спьяну оставил на столе, я прочитала… Ты там что вместо «очей» написал?

– Ну… – сказал Митя с тонкой дипломатической улыбочкой. – Поэзия должна жизненную правду отражать…

– Видела я твою правду… Вот взял бы и в самом деле написал красиво. Только все равно не сумеешь.

– А если сумею? Спорим?

– На что? – азартно воскликнула Лорка.

– Потом обсудим, – сказал Митя.

– Ладно, спорнем. Все равно у тебя не получится.

Митя вдруг жизнерадостно расхохотался на всю времянку.

– И нечего ржать, – сказала Лорка. – Говорю, не получится.

– Да я не про то, – сказал Митя. – Я вот подумал… А ведь сейчас наверняка сидит какой-нибудь хорь с корочками Союза писателей и сочиняет идейно правильный роман о передовой советской молодежи. Сколько они такого налудили… Вот давайте прикинем, что бы он написал про нас четверых. Была бы у нас комсомольская бригада имени Павлика Морозова или там Анджелы Дэвис. Соревновались бы мы за вымпел от Бутыляки. Пили бы исключительно квас и читали бы сейчас друг другу вслух материалы очередного съезда ВЛКСМ… Батуала, а у последнего какой номер?

– А хрен его маму знает, – сказал Батуала. – Я ж не Бутыляка, чтобы такую херню помнить. Был какой-то…

– Вот и в романе ты бы допускал идейные шатания, – сказал Митя. – На странице на пятисотой мы бы тебя перевоспитали, и двинул бы ты БАМ строить – пешком, чтобы уж совсем идейно.

– А насчет секса как? – с интересом спросила Лорка.

Митя картинно схватился за голову:

– Куда я попал и где мои вещи? Товарищ Лариса, это ты под тлетворное влияние Запада попала. Но не боись, на пятьсот пятидесятой странице и тебя перевоспитаем… Какой такой секс? Я бы в тебя, конечно, был тайно влюблен… но страниц двести мечтал бы о том, как тебя за ручку взять, и еще сто – как в щечку поцеловать. Письма бы тебе писал. Анонимные.

– Точно! – хохотнул Батуала. – Помните, в прошлом году по ящику такую бодягу казали? Там еще этот играл… Павка Корчагин. Как раз про передовую советскую молодежь, заводскую, правда. Там чувиха в комсорга влюбилась по уши – и пачками ему в ящик анонимные письма пихала. «Переходим к заре»… «Переходим к весне»…

– «Переходим к любви»! – припомнил Митя.

– Ага, тоочно. Оно, дерево… А вот чувишка там была исключительно симпотная, я все время ждал, может, ее в купальнике казать будут. Так и не показали. Бодя-ага…