Темнотвари

Сигга была самой приятной девушкой из тех, что мне встречались. Я впервые узнал о ней, когда пришлый человек рассказал нам с дедушкой Хауконом, что с девушкой на хуторе Бакки в Стейнгримсфьёрде приключилась беда: она заболела лунатизмом. Но не такого рода, какой наблюдали у помешанных бедолаг, по которым давно плачет нищенская сума. Отнюдь; при болезни она становилась спокойной и рассудительной, но была заворожена светом луны и её ходом по небосводу, её величиной и фазами. Она исчезала из своей кровати, а обнаруживали её у стены хлева, воздевшей большой палец в воздух, чтоб проверить, как тень луны подросла со вчерашнего дня. А если ей случалось раздобыть бумагу и то, чем писать, она тотчас начинала покрывать лист цифрами и чёрточками. А пастор, которого позвали посмотреть её, сказал, что, судя по всему, она обладает хорошими познаниями в счётном искусстве. Сама же она ни за что не хотела говорить, откуда у неё такая учёность, – а ведь она вряд ли научилась этому без посторонней помощи, но домочадцы уверяли, что это знание ей передал какой-то побродяга, – «И Бог знает, что он ещё попросил за это взамен». Но наука вычислений оказалась не по силам девичьей головке, а лишь помутила её разум, доказательством чему служило то, что она возлюбила то творение, которое издавна притягивает к себе больной ум: луну. Виновного в этом так и не нашли, но все подозревали, что это был студент-недоучка из Хоулар, которого выгнали оттуда за то, что он замахнулся на епископа за пасхальным причастием: Тоуороульв Тоурдарсон, он же Лауви-Колдун. Тогда этот Лауви впервые сыграл в моей жизни судьбоносную роль. Ведь если бы он сам того не желая, не свёл нас вместе (а повстречались мы именно благодаря ему), то она никогда не отказалась бы дать мне разрешение съездить на север, на Побережье Снежных гор, чтоб помочь ему заклясть выходца из могилы. Если честно, тогда я мало интересовался женщинами, они все до единой казались мне скучными и неприятными собеседницами. И это чувство, видимо, было взаимным. Им была скучна моя философия, а мне скучны их разговоры о хозяйстве, запасах, воспитании детей или какая ещё там бывает дребедень, вокруг которой крутится вся их жизнь. Разумеется, обо мне шептались, будто, мол, я по женской части совсем негоден… И что с того? Зато другие холостяки могли не бояться, что я отобью у них женщин. А всё-таки они списывали у меня стихи, прямо-таки источающие страсть к противоположному полу. Девушка с хутора Бакки была уже в возрасте и, по слухам, интересовалась небесными светилами. Звучало хорошо. Да, я не угомонился, пока не увидел эту удивительную девушку собственными глазами. Была весна одна тысяча пятьсот девяносто восьмой год, седьмое марта. Как я запомнил? Это было в ту весну, когда у людей и животных из-за солнечного затмения помутился разум. Когда я прибыл в Бакки, то притворился, что еду в Хоулар отдать книгу епископу, давно оставившему кафедру, с экслибрисом обезглавленного мученика истинно христианской веры, господина Йоуна нашего Арасона[21]. Она содержала несколько греческих басен о животных мудрого сказителя Эзопа. Эти басни были переведены на латынь и украшены весёлыми картинками, изображающими бессловесных тварей за человеческими занятиями. Суетная книжонка из азиатского язычества, – но она послужила для меня пропуском, когда я поехал смотреть Бакки. Разумеется, книжка была при мне, на случай, если спросят, и я мог показать её надёжным людям. Приняли меня со всем гостеприимством и щедростью, хотя на хуторе царил траур: отец домовладельца недавно преставился, и его тело ещё не предали земле. Я вёл себя как всякий другой гость: как будто просто заехал в этот фьорд по причине вышеназванного поручения, а не приехал специально посмотреть на помрачённую умом девушку, прикипевшую душой к луне. Меня щедро кормили и поили. Этим добрым людям я казался интересным собеседником, и они с молчаливым удовольствием слушали мои стихи и объяснения природных явлений. Ведь я преподносил их темы так, чтоб это приличествовало дому, где в гостиной ждал мертвец. И никому не показалось странным, что я пошёл говорить с женщинами в кухне, как и накануне. Там всё было без изменений, – да, властители приходят и уходят, а очаги всё стоят неколебимо, и там огонь, пища и сплетни. Я рассудил, что лунолюбивая девушка рано или поздно заглянет туда, и пока ждал, слегка осмотрел одну-двух баб и ещё трёх пощупал, так как мне это снова стало дозволено, ведь ни одной из них не пришло в голову, что я что-то извлеку из этого прикосновения, – хотя в отношении их самих было совсем наоборот. А ещё я выдернул гнилой зуб у самой старшей из них, которая, к моему удивлению, оказалась той самой, что целых десять лет назад дразнила меня скабрёзными речами. Ах, почему Всемогущий допускает, чтоб свеча никчёмной бабёнки теплилась за годом год и девятью девять лет, но внезапно и без явного милосердия задувает едва зажжённые огоньки своих собственных детей! Такая гадкая мысль приходила в голову всем, кого хоть раз постигала утрата и кто в отчаянии вопрошал: Почему он? Почему она? Почему не тот, не этот, не вон тот? И я не могу от неё отделаться! И я уверен, что эта баба до сих пор живёт себе как ни в чём не бывало, достигнув ста сорока лет, даром, что всем бесполезна и даже саму себя вряд ли радует. Но я не успел толком вытащить зуб из десны, как на хуторе поднялась суета, крики и гам, и люди толпами принялись выбегать из домов. Мы с бабами едва успели вскочить на ноги, как в кухню ввалился работник, кинулся на четвереньки, постоянно выкрикивая, пока прокладывал себе путь среди юбок старух: