Темнотвари

И всё-таки… Наверно, это было произнесено позже. И всё же она разрешила мне туда поехать: как-никак, Лауви-Колдуну мы обязаны нашим знакомством. По дороге на запад под Снежной горой в моём уме вспыхнуло видение той книги с картинами путешествий, которая всегда стоит в открытом виде у меня перед глазами, когда я сопоставляю тот мир страха божьего и добрых деяний, который обрисовывал мне в своих рассказах дедушка Хаукон, – и тот, в котором я рождён: мир, где добрые деяния не ставят ни во что, а высоколобые речи о собственной добродетельности способны купить тому, чья дурная слава гремит на всю страну, место у ног Христа воскресшего. В их пастях вовсю трудятся язычищи, пока плод засыхает на виноградной лозе. По пути на запад я придерживался проезжей дороги, которую протоптали пешеходы, расхаживая взад-вперёд по побережьям нашего острова. И дорога эта не кончается, и начала ей тоже нигде нет, – как и у других окружностей. А какое дело гонит простонародье из одного уголка страны в другой? Ну, выклянчить себе пропитание. Сыскать тряпицу на своё тело. Найти, чем согреться, кроме собственных ладоней. Найти, где бы пожалели. Побыть гостем, а не докукой. Получить малую толику благ земных. Получить всё. Да, и побыть дитятей божьим среди других детей божьих, пусть даже всего на несколько дней, во время больших церковных праздников. Это было спустя некоторое время после благословенной Пасхи. Праздника, который превратился в ничто, когда пост был похерен. И люди ели всё, что лезло в рот. Взору открывались гниющие волоконца мяса, подобные рождественским помпонам, застрявшие меж зубов у людей, когда те зевали во время проповеди в Страстную пятницу, а дёсна у них распухли и рдели там, где начала окапываться зараза, – но им было жаль это выковыривать. Напротив, они обсасывали ее и облизывали кончиком языка, лелея ноющую боль в узелке опухоли, и вздыхая, когда между зубов выдавливался гной, унося с собой то волоконце, вносил его в ротовую полость, и там получался соус из деликатесной гнили. Но не все могли позволить себе провести Пасху, наполнив рот подобного рода сластями. Агнец Божий, Христов агнец, Петров ягнёнок. Были времена, когда бродяги-побирушки, топчущие дороги, знали, где держат ягнят с этими сладостными названиями, и в какое время года к ним лучше наведываться. Вокруг всей Исландии двигались эти оголодавшие обездоленные, словно звёзды небесные по железному кольцу вокруг глобуса; да, когда Свейнн-Плевок напряг глаза и посмотрел в сторону Гёйльверьябайра в Заливе, то в Эйяфьёрде стояла Сигюргейра «с ногой» и щурила глаза, чтоб убедить себя, что до Лёйвауса рукой подать. Самим Богом назначенные быть пасхальным кушаньем, рождественским жарким, эти ягнята с торжественными названиями шли навстречу нуждающимся: выходили вон из овчарни, вон из шерсти, вон из кожи, шли – резвые, жирные, окровавленные, и всё шли и шли, хотя их плоть меняла цвет, изжарившись на ходу, шли, истекая топлёным жиром, прочь с возвышения, на котором стоял хутор, на перекрёсток и поджидали гостей на пир, принимали разные позы и поворачивались то так, то эдак, чтоб гости могли полюбоваться подрумянившимися мясистыми ляжками под слоем лоснящегося жира и лопаткой, откуда вытекал кровяной сок и струился по хребту, – а потом они убегали домой, на хутор, вынуждая оголодавшую публику бежать вдогонку, разинув рот и обнажив зубищи. У дома они останавливались и оглядывались на толпу несчастных, а потом встряхивались всем телом, словно только что вылезли из воды после плавания, и брызги жира разлетались от них широкими дугами. Они низвергались водопадом на лица голодающих, высовывавших на бегу языки, подобно детям, ловящим снежинки во время снегопада, лакали этот жировой дождь, соскабливали капли сала со своих глаз и щёк. Вернувшиеся ягнята снова водворялись в кухню работниками и кухарками. И там они ходили взад-вперёд на раскалённых докрасна решётках, которые весело лизало пламя, а из печёных обезглавленных шей выходил дым и потрескивающее блеяние о том, что скоро их блаженная миссия завершится, скоро закончится их хождение, и они взойдут на столешницы длинных столов в хижинах, дающих приют бродягам, нищенкам и их детворе, – и тогда-то они дойдут до конца пути, достигнут конечной цели, тогда их служба Господу будет свершена, ибо тогда они войдут в разверстые рты гостей застолья и будут вертеться у них в зубах, и мясо красивого бурого оттенка отделится от костей, а жир потоком хлынет с языка прямо в глотку. Но это будет лишь на Пасху, а до той поры Свейнн-Плевок и Сигюргейра «с ногой» будут радостно страдать вместе со Спасителем и есть сушёную рыбу с маслом. В этом ещё крылось блаженство, поклонение, участие в явлении божественного в мирских вещах. Но когда я отправился в свою поездку к Побережью Снежных гор, эти дни давно уж миновали. Больше босяков ничем не угощали: ни сочной ляжкой ягнёнка, посвящённого святому, ни шкуркой сушёной пикши, и даже не предлагали кров или варежек на озябшие руки. Отнюдь нет! Теперь царила вседозволенность, и если у кого-то что-то было, то он придерживал это для себя и своих родных. А другие пусть хоть помирают голодной смертью! Что они и делали. Когда я был уже на подступах к главной усадьбе, которой раньше управляли согласно Господнему календарю, моему взору предстало отвратительное зрелище: вдоль дороги лежали трупы нищих бродяг – выдубленные ветрами кожаные мешки, натянутые на кости взрослых и детей. Вороны и лисы обглодали им головы и руки, растерзали и разорвали покрывавшие их лохмотья и попировали тощей бродяжьей плотью. Вот, мол, получай: сидишь ли ты высоко или низко, велик ли ты или тощ, как жердинка, – когда срок земного бытия истекает, ты – кожаная котомка, из которой вынули содержимое, душа отлетела, а без неё ты – не более, чем мешок с костями.