Темные алтари

«И чего ему так нравится этот Ричард Младший?» — спросил себя Корм, которому довелось лицезреть певца во время путешествия по Западу — такого же тощего, как и сам Марвин, со скуластым лицом и большим влажным ртом с крупными неровными зубами. На концертах он обычно вступал в разговор с публикой, перед каждой песней предлагал приготовиться, после чего вдруг буйно врывался в мелодию с чем-то средним между лаем и криком — неописуемо высоким, ликующим криком, который наэлектризовывал молодых слушателей, и с этого мгновения они уже принадлежали ему, они были в его власти, увлеченные ритмической стихией ударных инструментов и его сильного, почти мальчишеского голоса. В глубине души Корм подозревал, что Марвин либо тоже когда-то пел, либо по меньшей мере мечтал петь, но отказался от этого и сейчас, наверное, видел свою воплощенную мечту в лице Ричарда Младшего — слушать этого певца было, наверное, единственной его утехой.

«Хотя…»

Корм заметил удлиненные линии нового спортивного «шевроле-корвета», красивого, низко сидящего, с хищно заостренным носом и мощным срезанным задом, напоминающего вылезшего на берег аллигатора.

«Впрочем, что мы знаем друг о друге? — спросил он себя, удивленный как появлением здесь дорогой машины, так и самой этой мыслью. — Мы встречаемся и разбегаемся, чтобы снова увидеться через два-три года — или, может, не встретиться больше никогда… Безразличные, пресыщенные, отчаявшиеся, усталые!..»

За матово-серебристым «корветом», привалясь к пестрым раздутым сумкам и спальным мешкам, кружком сидели несколько хиппи.

Кто это? И неужели все они из этой машины, тесный кузов которой вмещает всего двух человек?

Автомобили поставлены были вплотную друг к другу; тот, кто приезжал, пристраивался с краю; предпоследняя же машина — маленький, изношенный «форд» времен энергетического кризиса — принадлежала Марвину Стивенсу, и именно оттуда несся голос Ричарда Младшего.

Марвин сидел по-турецки на крыше своего «форда», уставившись в ленивые воды канала. Речитатив, выкрики Зубастого, сводящий с ума ритм рока и рев слушателей бушевали под ним, но он сидел невозмутимый, неподвижный, темный, как мулат, с жидкими длинными усиками; он даже не повернулся к Корму, когда тот вылез из машины.

— Привет, Марвин!

— Привет…

Кое-кто из сидящих поодаль помахали Корму.

— Привет! — крикнул им Корм, облокачиваясь на марвиновский «форд». — Как дела, Марвин?

— Хорошо, спасибо. А твои?

— Так же, Марвин, благодарю.

Они были учтивы друг с другом, они не повышали голоса, что бы ни случилось, не делали друг другу мелких, ненужных замечаний, даже не советовались, и это было тем единственным, оставшимся от их хорошего воспитания, по чему они узнавали друг друга и что, как бы они ни отрекались от своих семей и своего происхождения, нередко определяло их расположение друг к другу.

Так или иначе, они ничего не имели и никого не признавали, презрительно насмешливые и гордые своим безразличием, из позы и привычки превратившимся в сущность, которую каждый на свой манер, но одинаково скандально стремился демонстрировать всегда и всюду.

Показались еще машины. Одну вела маленькая Дэби Лин, рядом с ней, как всегда, сидела большая — точнее, огромная — Дэзи Лин, совсем еще молодая, апатичная и добродушная черная гигантка.

— Привет! — крикнула она, помахав всем тонкой голой рукой.

Марвин не ответил.

Корм едва кивнул в ответ. Ему хотелось попросить Марвина уменьшить звук и спросить его, кто приехал на «корвете», но он понимал: не следует нарушать так долго складывавшуюся привычку. Если захочет, он и сам может уменьшить звук. Марвин ему не возразит, он даже не шевельнется на своей крыше. Да к тому же Корм и сам может подойти к приехавшим на «корвете» — если они приехали именно сюда, то можно пойти к ним и запросто поговорить.

Они чувствовали себя свободными — внутренне свободными и счастливыми, пренебрегшими условностями общества, которое они добровольно оставили, чтобы целиком отдаться отрицанию и полному самоотречению.

Соскользнув с сиденья, Дэби Лин подбежала к Корму, встала на цыпочки и громко чмокнула его в гладко выбритую щеку.

— Ты настоящий мужчина, Корм! И я тебя люблю! — воскликнула она, не переставая жевать резинку.

Дэзи Лин, во рту которой тоже была жвачка, лениво вылезла из машины, но, едва ступив на землю, затряслась в такт с роком Ричарда Младшего. Все ее тело — шарообразное, едва помещавшееся в разлезшихся на бедрах джинсах и зеленой безрукавке, под которой подрагивали налитые груди с ягодами сосков, — будто впитывало напряженный ритм музыки и превращало его в откровенное сладострастное движение.

Из-за поворота показалась еще машина.

Дэзи Лин, продолжая танцевать, темным вихрем метнулась на асфальт. Рок наполнял ее, словно рельефный сосуд, всю — от щиколоток до шеи, — она вся была танцем, все тело ее было заряжено неистощимой энергией, и, вероятно, поэтому сейчас она не казалась массивной.