Темные алтари

Они любили друг друга ненасытно, исступленные и робкие; каждая ласка Люсиль, каждый ее взгляд сводили Корма с ума. Они запирались у Люсиль — два ее младших брата ходили в школу, сама она еще не начала работать, и их большой дом был безлюден днем; вечером они, едва дождавшись темноты, спешили в близкую рощу с решетками жаровен на полянах для воскресных увеселений. У Корма был тогда породистый боксер Мосс. Днем Мосс неподвижно, точно сфинкс со смешным старческим лицом, сидел на деревянных ступеньках перед домом Люсиль, а под вечер бежал между ними к роще. Люсиль шагала, раскачиваясь на длинных ногах, засунув руки за пояс джинсов, расплавленное олово ее глаз светилось во мраке… Мосс обнюхивал смятую возле них траву, чуть слышно посапывая, и они чувствовали себя спокойно и уверенно под его защитой.

Они и не заметили, как сладострастие поймало их в капкан, как постепенно любовь превращалась в удовольствие — захватывающее и откровенное, все более откровенное, полное неожиданностей. Однажды случайно, как будто в шутку, Корм принес героин. Обладать Люсиль после того, как сам воткнул иглу в ее гладкую, трепещущую плоть, и после того, как сам сделал себе инъекцию, — это было новым, не испытанным до сих пор ощущением. Люсиль расслабилась в беспамятстве, и он, сливаясь с нею, чувствовал, как все вокруг таяло, исчезало и оставалось лишь чувственное, легкое, благоуханное, ни с чем не сравнимое счастье обладания.

Он ушел из бейсбольной сборной, бросил учебу, ошеломленный своей любовью и теперь уже привычными дозами героина. Он похудел, но ему казалось, что возмужал, нос и кадык резко обозначились на его бритом энергичном лице. Он не мог себе объяснить, как это другие люди не замечают необыкновенной привлекательности Люсиль, и сейчас, после стольких месяцев оцепенения и медленного возвращения в себя, снова спросил себя: чем же действительно она так властно привлекала его когда-то? Ушедшей, безвозвратно забытой, а может быть, и растоптанной, подумал Корм, была их любовь. Глупость, терзания от беспорядочности их сборищ, когда родились дети и никто не знал их отцов, вспомнил он, и, как кошмар в бессонные ночи, на него налетели вдруг холод и голод той первой зимы, болезни и смерти, с которыми пришло отрезвление и еще более противное, теперь уже сознательное погружение в наркоз.

Но чем же все-таки привлекала его Люсиль?

— Корм, — спросила Люсиль, — а что стало с Моссом? С нашим Моссом — помнишь его?..

«Она остригла волосы! Вот почему ее шея выглядит такой беспомощной!»

После той тяжелой зимы, когда их группа рассеялась и Люсиль исчезла, а его после лечения препроводили домой, Мосса уже не было.

— А помнишь, как пылали огни, Люсиль? — восторженно всплеснула руками Дэби Лин.

В глазах Люсиль разлилось мягкое сияние.

«Огни!» — подумал Корм.

Мы танцевали возле огня, Люсиль, а потом в темноте творилось некое действо — смешивали свою кровь с героином, потому что уже не могли, не хотели заниматься любовью, и это, в сущности, было нашей молитвой, единственным нашим спасением, выходом в забвение, и мы даже не знали, почему, во имя чего мы бежим, отрекаемся, уничтожаем себя!..

— О да, конечно, наши огни! — очнулась наконец Люсиль и откинула голову назад, и тогда Корм внезапно осознал, что его вновь охватывает знакомое нетерпение.

«Вот сейчас! Вот сейчас!» — сказал он себе и впился взглядом в ее полубезумные, сияющие в отблесках заката глаза.

Но ведь ты уже не та, Люсиль!

Ему казалось, что он запальчиво выкрикнул это, однако на холодном его лице не дрогнул ни один мускул, а сердце было мертво.

Как он не заметил сразу перемены? Ты похудела, Люсиль, и постарела. Под твоей пергаментно-сухой кожей текут ясно видимые струи утончившихся синих испорченных вен.

Люсиль, ты ли это?

И ее ли сейчас видел он прежними, но тоже изменившимися глазами?

Ответь мне, Дэби Лин! Марвин! Марвин Стивенс, слезь наконец со своей дурацкой машины! Ты помнишь, как мы прыгали на огромных надувных матрацах под куполом бродячего цирка? Мы высоко взлетали к пестрому небу головами и падали, заливаясь смехом, подпрыгивая десятки раз. Наше детство, Марвин, — это единственное время, когда мы падаем со смехом, когда нам позволено падать. Ты помнишь его?..

Джой закурил. Резкий табачный дым заструился в теплом воздухе — липкий южный аромат. Пронзительный взгляд Джоя охватывал всех сразу — Люсиль, возбужденно болтающую, хиппи, что растянулись на своих туго набитых ранцах, в которых, как правило, ничего не было, кроме грязных спальных мешков. Баскетболисты напротив все еще играли, но зевак на трибунах стало меньше. Кое-где перед домами на холме девушки и парни бросали мячи в повешенные над гаражами баскетбольные корзины со свисающими, как виноградные грозди, сетками. Оба помощника шерифа неподвижно, с равнодушным видом стояли возле своих машин.

Закат догорал. В красноватых отблесках усталого солнца над простором равнин пламенел далекий горизонт, тени наливались прохладой и предвечерним покоем.