Темные алтари

Пришел и Арчи — возбужденный, стремительный, — он даже подсел к ним с бокалом вина; теперь уже их обслуживали не только Хрисула и те две девушки, а гораздо больше, во всяком случае ему казалось, что девушек много, как казалось, что в любую минуту на пороге появится Ахиллеас, и тогда вспыхнет то южное, одновременно буйное и печальное, сдержанное мужское веселье, которое всегда сильнее любого магнита тянуло его в голубую лагуну Тарпон-Спрингса.

Но Ахиллеаса не было.

Колесо времени неумолимо вращалось. Все менялось, как вздыхала Стефани, и вскоре от старого ресторана Ахиллеаса не останется ничего, кроме названия. Наверное, новый будет лучше — красивее, изысканней, современнее. Но таким, как сейчас, он уже не будет.

Возвращаясь из церкви, он заметил за высокой оградой из гофрированного металла сложенные у берега сосновые балки для новой пристани. От них несся крепкий запах свежесрубленного дерева, скипидара и еще чего-то, но он знал, что, как бы старательно их ни просмаливали, через какое-то время они тоже потемнеют, как все здесь темнеет, рушится, разлагается и исчезает под палящим солнцем, тропическими дождями и ураганами.

Как бы просто оно ни выглядело на первый взгляд, человек должен знать, когда ему уйти, и не всегда нужно дожидаться решения природы, подумал он, потому что, в сущности, это ощущение конца, может быть, и есть сама природа!

И, наверное, так и нужно, чтобы человек оставался в своем времени, в неизменном своем, вечном человеческом возрасте на все будущие времена и дороги.

Он не раз встречался со смертью и не боялся ее — не трусы, а лишь глупцы ее страшатся, — и его единственным желанием было умереть стоя, не дрогнув, как он жил, как учил самого себя и других встречать свой конец.

Столики в зале быстро пустели. Кольцо вокруг него становилось все более тесным. Бэд и Жюль с Джимми и остальными пили светлое, гладко льющееся вино, которое Хрисула и другие девушки наливали из высоких запотевших кувшинов, лишь он одиноко возвышался среди легких, летучих испарений своего ледяного виски. Вокруг раздавался гортанный, свистящий говор сотрапезников, ему было странно и в то же время приятно, что они подходят и подсаживаются к нему как к старому другу, с которым давно не виделись. Он восторгался чистой лаской их мужских рукопожатий, и задолго до того, как до его слуха донеслась мелодия, возникшая в глубине салона, она уже звучала в нем сладостным предчувствием…

Сначала его качнул задыхающийся, быстрый ритм струнных инструментов. Их мелодичные приливы словно неслись из самой сердцевины хорошо просушенного полого дерева; чистые звуки, рожденные в укромных уголках ласковых, но бедных берегов, к которым каждый, кто там вырос, всегда возвращался с грустью. Потом как-то незаметно, неописуемо гармонично в ритм струнных влились человеческие голоса — то отдельно, то хором, голоса дорогих, но далеких, навсегда потерянных людей, которые удаляются от тебя, словно корабли, уплывающие в синие дали, чтобы больше никогда не вернуться.

Он не понимал слов, бесконечно льющихся одно за другим — различных, и в то же время объединенных общей тональностью, — но чувствовал нюансы отдельных мелодий и речитативов, угадывал их смысл по внезапно бледнеющим лицам мужчин, захваченных текстом; когда звучали одни инструменты, напряжение отступало, давая людям возможность немного расслабиться и отдохнуть перед тем, как снова погрузиться в то незабываемое, что неистребимо тлело в их сердцах.

В ресторане остались только они. Да еще постоянные, видимо, посетители бара, обмякшие на высоких блестящих табуретах.

Пили. Слушали.

Чем больше пили, тем румяней становилось загорелое лицо Бэда, шире — белозубая улыбка Жюля.

Голоса задыхались, струнные словно бы подхватывали их тоску и усиливали ее; он чувствовал, как в нем зарождается то самое настроение, ради которого он и приплыл сюда, на западное побережье Флориды, прежде чем вылететь в Айдахо из Тамилы или Сарасоты. Он пил с самого утра, и, хотя внешне это никак не проявлялось, ноги его были по-прежнему точно налиты свинцом, а низ живота оттягивал отвратительно-твердый тяжелый ком. Казалось, чем больше он пьет и чем свободней благодаря этому становятся его мысли, тем крепче приковывает к себе земля его тело.

Кто-то сдвинул висящие в дверях разноцветные нити и вставил вместо них алюминиевые рамы с тонкими, почти незаметными для глаза сетками. Снаружи они были густо облеплены мошкарой и ночными бабочками, которых гаснущий день поднял с болотистых низин и бесшумными облаками устремил к свету.