Темные алтари

За узкой песчаной косой у самого горизонта в пустынном, призрачно-красном небе медленно, словно не решаясь потонуть в бархатно-фиалковых водах залива, дотлевало солнце. А вдали уже вызревала луна, и такого же, как она, цвета высились на берегу изваяния дюн, освещенные последними лучами. Тишина, мягкая, как здешний песок — не песок, а костяная мука, прах миллиардов живых существ, создавших эту расточительно-щедрую землю, — возвещала наступление великолепного тропического вечера. На востоке из чернильно-фиолетовых сумерек уже вздымались стройные фонтаны пальм, а на западе в раскаленной меди заката догорал день.

Шум голосов заставил его очнуться, он словно бы снова вернулся в зал.

Все стояли, плотным кольцом окружив Джимми, лучшего из всех знакомых ему ныряльщиков западного побережья от Ки-Уэста до Сидар-Ки. Люди хлопали в ладоши и пели, сплетая одну из тех мелодий, без которых была бы неполной прелесть всех звучавших сегодня песен. Арчи, Стефани, Хрисула, девушки, официантки, повара, пьяницы у стойки, Бэд и Жюль — все пили и хлопали в ладоши, а Джимми, этот свергнутый бог южных морей, неподвижно, не дыша стоял посередине, широко раскинув руки. Глаза у него были закрыты.

Потом Джимми вдруг напрягся — гость почувствовал: внутренне напрягся — и, не сходя с места, начал танцевать. Ритм песни и дружный плеск ладоней, извивы мужских и женских голосов словно бы творили движения танцора, на первый взгляд тяжелые, медленные, а в сущности необычайно легкие, по-мужски грациозные движения, которым послушно подчинялось его все еще сильное и красивое тело.

Он вздрогнул.

Как там, на кладбище, когда он увидел на могильной плите имя Стефани, дрожь побежала от ног по всему телу, словно предчувствие ветра, которое порой охватывало его в тихом предрассветном сумраке.

Не потому ли он решил возвратиться через Тарпон-Спрингс?

А веселье все разгоралось, буйное и в то же время печальное мужское веселье, какое — он помнил — бывало при Ахиллеасе. Да, он возвращался к себе домой, в Айдахо, под бледное, выметенное северными ветрами небо, но остановился на этом берегу как потерпевший крушение человек или просто моряк, внезапно осознавший, что с морем покончено навсегда.

Но разве только с морем?

«I’ve thrown up the sponge!»

Нет! Никогда!

Он встал. Попытался встать. И покачнулся. Но не склонился, его поддержали Бэд и Арчи.

— Папа!

Он отстранил их руки. Никто ничего не заметил.

Но он знал — и это было для него в тысячу раз важнее, — знал, что покачнулся.

А Джимми все танцевал, прикрыв глаза — невидящий, сосредоточенный; Жюль, кровь которого откликалась на ритм любой мелодии, танцевал рядом, танцевал изящней, может быть, красивее, но без той внутренней напористости, которая придавала неповторимое, несказанное очарование каждому движению Джимми.

Не Джимми — Димитриса!

Янтарное светлое вино искрилось, как бусины четок в руках Ахиллеаса.

У Бэда лицо стало розовым. У Жюля — голубовато-серым.

«Как же, интересно, выгляжу я?» — спросил себя он и, может быть, впервые в жизни не нашел в себе сил ответить на этот простой вопрос.

Он сидел. Пил все то же виски цвета заката, мощные мышцы наливались свинцом, тяжелые ноги казались навсегда прикованными к земной тверди.

Он взглянул на Стефани. На людей вокруг себя.

Он был один. И на могильной плите рядом с его именем никогда не появится ничье другое.

Первый.

Непобежденный.

Несогнувшийся.

И потому, наверное, такой одинокий в этот закатный час.

Как всегда, ночевать они должны были на яхте, и когда наконец гости направились к пристани, он почувствовал, что с двух сторон его поддерживают чьи-то молодые руки. Попытался освободиться, но безуспешно. Он знал, как тяжелы мертвые, как страшно тяжелеют люди, когда их покидает жизнь, словно бы именно она придает им крылья, а может, сам человек и есть крыло мертвой материи. И все же не мог себе даже представить, как тяжело навалился он сейчас на плечи Арчи и Бэда — бесконечно тяжелый, бесконечно старый человек, с могучей, как скала, грудью, в которой уже ничего не осталось.

День засыпал. Над лагуной и в заливе догорали его пурпурно-оранжевые отблески. Покой окутал дома, лодки и катамараны белели, как сонные птицы. Где-то вдали, на шоссе, вспыхивали и исчезали бледно-желтые отсветы автомобильных фар. Усталые пальмы напоминали коричневые веера — пока на западе не погаснет окончательно истончившаяся медная полоска, после чего от них останутся лишь черные силуэты, еле видные в густом мраке ночи.

«Словно изодранные, обветшалые знамена над пустынным берегом!»{31} — мелькнуло у него в голове.

Их шаги гулко стучали по доскам пристани. Под нею вздымались, дышали воды лагуны, те самые, в темных глубинах которых плавали сейчас дельфины.

Пылающая на горизонте полоска быстро сужалась, остывала, серела и наконец исчезала совсем.

Море слилось с ночью.

Огромная, круглая, словно бы раскаленная только что истлевшим закатом, ржаво-красная луна поднялась над пустынными водами.