Темные алтари

Уголь в печи истлел. Пепел, сероватый и сыпучий, покрывал все еще теплые плитки. Швы между камнями печи закоптились и почернели, края их превратились в известково-белые полосы. Играть перестали, гости разошлись, музыканты тоже собирались уходить, и Эдмонии незачем было сидеть в кухне.

Она прислушалась.

Сьюзан Кей продолжала играть. Эдмония и раньше могла слушать ее бесконечно, но сейчас, узнав ее тайну, чувствовала, как в сердце ее растет разнеживающая, расслабляющая любовь.

— Сьюзан Кей! — прошептала она.

Она нисколько не удивилась тому, что эта худенькая, хрупкая Сью, как называли ее все, в том числе Рикоуэр Эйблер, может извлекать из своей флейты такие сокровенные, страстные звуки, идущие из самой глубины души.

Эдмония машинально придвигала огромный круглый поднос, который привезла из дому, помешивала щипцами початки в котле — набухшие, с молочными крупными зернами. Ее ноздри подрагивали от ароматного запаха, вобравшего в себя острый дух скипидара и смолы. После, по привычке, как это делала всегда, когда вставала, она положила левую руку на бедро и поднялась с маленького стульчика около печи. Эдмония не устала — она вообще не помнит, чтобы когда-нибудь у нее схватывало поясницу от работы, но когда несколько лет назад впервые заметила, что бессознательно делает это движение, в памяти ее возник образ матери. Никогда не устававшая, точнее, не заикавшаяся об этом, она всю жизнь вставала так, будто могла опереться только на самое себя. Именно от нее словно тянулись нити черного блюза, так прочувствованно исполняемого сейчас Сьюзан Кей.

Эдмония положила на поднос целую горку початков, посолила их, подняла. Он был тяжел даже для мужчины. С трудом поставив его на голову, поддерживая только правой рукой, а левую положив на бедро, она вышла из кухни. В глаза ударил невыносимый свет прикованного к небосводу солнца. Эдмония отвернулась, даже не зажмурившись, кожей чувствуя продуваемые ветрами безмолвные прерии; в их покорной, беспомощной синеве краснели сигнальные огни телевизионных мачт и высоких, невидимых отсюда зданий в старом городском центре, рядом со Слоукам-стрит.

В башнях и бойницах форта никого не было видно. Все укрылись от жгучего солнца. Музыканты отдыхали у восточной стены, привалившись спиной к смолистым бревнам и положив ноги на барабаны. Сьюзан Кей, в расстегнутой куртке, слегка открывающей ее маленькие груди, сидела, согнув левую ногу в колене и вытянув правую, на которой лежала черная голова Айвора Игона. Рядом с ними, тоже прямо на плитах, расположились другие барабанщики и флейтисты. Над их пестро разодетой группкой, словно из колодца, взвивались раскаленные звуки тоненькой флейты, но большинство музыкантов спали.

С противоположной стороны, от помещений для солдат и офицеров на втором этаже, также веяло сонным спокойствием.

«Спят», — подумала с некоторым удивлением Эдмония и, вглядевшись в деревянную стену укрепления, только сейчас заметила скальпы и томагавки.

На частоколе, окружавшем форт, на высоте выше человеческого роста висели искусственные скальпы с длинными густыми волосами, рядом — томагавки с обструганными ручками и стальными, закаленными наконечниками. Они были новые, явно сделанные специально для мероприятия, и, конечно, очень отличались от настоящих томагавков с грубо сделанными, руками отполированными изогнутыми ручками, с тяжелыми наконечниками. Скальпы на частоколе тоже не походили на подлинные — с полинявшими редкими волосами, под которыми виднелась жесткая, потрескавшаяся темная кожа…

Как же она не видела их раньше?

Сьюзан Кей заметила Эдмонию, но не оторвала губ от флейты, а только кивнула ей издали.

Кое-кто из тех, кто дремал, лениво приоткрыли глаза и снова закрыли.

Солнце палило. Эдмония величественно, терпеливо ждала. От кукурузных початков на подносе исходил тонкий ароматный запах.

«Возьми, Сью!» — как бы говорил ее безмолвный взгляд. Сьюзан Кей будто поняла ее и покачала головой.

Все знали, что Эдмония старалась ради нее.

— Возьми, Сью, — чуть слышно прошептала Эдмония.

Но девушка не отрывала от флейты свои розовые припухшие губы. Она не встретила ее, как в прежние дни, радостным-возгласом: «Эдмония Мурхед идет!..»

Тогда с тяжелым подносом на голове, упершись левой рукой в бок, Эдмония стала медленно обходить музыкантов.

— Угощайся, Айви!

— Угощайся, Фрэд!

— Угощайся, Бэн!

— Угощайся, Клиф!

— Угощайся, крошка Молли!

— Угощайся, Дэви! — шептали ее губы.

Эдмония поднялась на второй этаж, прошла около сонных помещений для солдат и офицеров.

— Угощайтесь, ребята! Берите кукурузу!

Разлегшись на голых нарах, ребята спали.

И Эдмония, единственный бодрствующий человек, бесшумно проходила мимо спящих, внимательная и молчаливая, с унаследованным и отточенным веками и поколениями непроницаемым достоинством, о которое, как о застывшую черную магму, разбивались все предрассудки.

Стоял тихий, пустынный полдень, напоенный ленивой равнинной дремотой.