Темные небеса

А больше всего они, видимо, опасаются, что Америка, которая технологически сейчас намного сильнее других, аккуратно, в тайне от всех выпиливает для себя из тех же переговоров некий важный фрагмент, и это уже в ближайшие годы даст ей реальную власть над миром. Вот страх, от которого их трясет по ночам, от которого прошибает пот и леденеют даже бесчувственные костяные пальцы. И что с этим делать? Ну ясно — вызвать непосредственного исполнителя и накачать его так, чтобы и того ледяной пот прошиб. И ведь действительно прошибает. Андрон чувствует, как у него стекает по сердцу омерзительный холодок. Сколько было потрачено сил, чтобы попасть в этот треклятый ДЕКОН. Сколько потребовалось перешептываний, интриг, обещаний (которые он вовсе не собирается выполнять, хотя кое-что выполнить все же придется), сколько было взято на себя обязательств, сколько было сделано суетливых телодвижений, чтобы втиснуться в лифт, стремительно движущийся наверх. Но попал он туда все же чисто случайно. Взмахнула крылами та пара страниц, которые еще в мае ему переслал Илья. И вот теперь этот лифт грозит обрушиться вниз. Пара полузабытых страниц его уже не спасет. Потому что кто окажется виноватым, что чуда не произошло? Что те двенадцать — четырнадцать человек, которые на самом деле управляют страной, лишь облизнутся при виде вкусного пирога, но сами от него не получат ни крошки? А это значит, что он, Андрон Лавенков, ссыплется в придонную слизь, в тину, в мелкий исполнительский бентос, где копошатся моллюски, ракообразные и червячки. И — уже навсегда.

— Да, я это понимаю, — отвечает он.

Он лишь надеется, что ненависть, переполняющая его сейчас, в голосе не слышна. Ненависть к идолу, демиургу, который движением высохшего мизинца может смахнуть его в склизкую черноту.

Отвратительное ощущение — чувствовать себя червячком.

Острие карандаша по-прежнему нацелено на него.

— У вас есть конкретные предложения?

Конкретных предложений у Андрона, разумеется, нет. Однако сознаваться в этом нельзя. Сознаться — значит, самому вычеркнуть себя из административного бытия. Поэтому, выждав для солидности пару мгновений, он отвечает, что конкретное предложение у него, разумеется, есть. Сейчас они вместе с профессором Ковриным как раз разрабатывают сюжет, на который пока никто внимания не обратил. Не вдаваясь в научную терминологию, можно сказать, что мы хотим сделать ставку на гуманизм.

Бесцветные брови у Скелетона на миллиметр сдвигаются вверх.

— Гуманизм?

Скелетон, кажется, удивлен.

Словно в кабинет залетел немыслимый здесь майский жук, стал гудеть над нашими головами.

Но ведь удивить — это почти победить. И Андрон, не торопясь, объясняет, что наши… э-э-э… политические партнеры… акцентируются в переговорах по большей части на технологических инновациях. А это, как давно стало ясным, тупик. Делиться с нами своими технологическими достижениями арконцы не станут. Мы же сейчас хотим сосредоточиться на инновациях гуманитарных, прежде всего — как сделать так, чтобы эффективнее, качественнее стал сам человек. Вот что может арконцев действительно заинтересовать. Гуманитарные инновации, собственно гуманизм — это, если так можно выразиться, их слабое место, то, что они ценят выше всего. Арконцев шокируют масштабы насилия на Земле. Они считают, что уровень его недопустимо высок. И если мы сумеем грамотно задействовать данный регистр, то вполне можем рассчитывать на их содержательное внимание. Полагаю, что через две недели проект будет готов…

Андрон и сам не очень хорошо понимает, о чем говорит, но надеется, что течение слов породит в конце концов некую мысль. Или, по крайней мере, видимость мысли, семантический призрак, который потом можно будет оформить в проект.

Сейчас главное — выиграть время.

Остаться в кабинке лифта, пока еще продвигающегося на верхние этажи.

Ведь не случайно же он оказался именно здесь.

В кабинете, где на острие простого карандаша сконцентрирована настоящая власть.

Вместе с тем он чувствует в себе тревожную пустоту и очень боится, что ее также почувствует и Скелетон. Ведь за словами, которые он произносит, ничего не стоит, а Скелетон как раз и славится тем, что, словно рентгеном, просвечивает каждого человека насквозь.

И вдруг карандаш, нацеленный на него, опускается.

— Проект? — переспрашивает Скелетон.

— Да, проект…

Две или три секунды в кабинете царит настороженная тишина, а затем Скелетон откидывается на спинку кресла и чуть-чуть приподнимает уголки бледных губ. Согласно той же табличке — высшая степень административного одобрения.

— Ну что ж, тогда через две недели я жду от вас соответствующий документ…

«Что я ему такого сказал? — думает Андрон, идя по длинному коридору. — Что я ему такого сказал, что он при всей своей легендарной выдержке изменился в лице? Ведь, если говорить откровенно, я ему, в общем-то, ничего не сказал: набор случайных фраз, формально сцепленных между собой».