Темные проемы. Тайные дела

– Только дети и несчастные люди, подобные детям, отличают нечто «стабильное» от «нестабильного». «Банальный вид скрывал величья след».[37] Поправляясь от недуга, ты начинаешь видеть в обычном исключительное; наконец-то замечаешь, что исключительное – это вполне обычное, банальное явление. Ты так долго жил в окружении притязаний других людей…

– Но неужто я был настолько болен? Если мир и впрямь так отличается от моих о нем представлений, я, должно быть, сошел с ума… и безумен уже много лет кряду.

– Вполне возможно, мой дорогой, – ответила она. – Когда живешь в обществе напрочь безумных людей, трудно понять, насколько ты сам в здравом уме.

– Но я совершенно точно буду безумен, если не задумаюсь о некоторых вещах, на этом острове происходящих, – обо всем том, что просто не взять в толк и не объяснить!

– Разве ты здесь несчастлив?..

– Я никогда раньше не мог помыслить, что такое счастье, как здесь, возможно… или что я когда-нибудь удостоюсь такого счастья. И дело не в том, что я раньше думал, будто знаю о жизни очень много. Раньше я всего лишь пытался следовать советам Гете – старался беспокоиться только о том, что, как мне казалось, находится в пределах возможностей ума. Ведь только в силу собственного разумения гений… или полнейший простак… отмеряет себе границы истинного. Разве ты не считаешь так, Ариэль? – Он посмотрел на нее с легкой тревогой.

– Cosi e se vi pare[38], – ответила она. – Такова единственная истина. И она очень скучна. Годится разве что для непринужденной беседы влюбленных за завтраком. – Она вернулась к своей прерванной трапезе. – А метафизика, в свою очередь, – это всего лишь пища для ума или замена любви.

– Возможно, то, что мой разум может уловить здесь, сильно отличается от того, что он мог бы уловить в Англии, – заметил Карфакс нерешительно.

– В Англии ты бы почувствовал вину за то, что любишь меня, и на завтрак всегда ел бы одно и то же. Здесь все, как видишь, иначе, – легкомысленно ответила она. – Смысл был бы тебе покидать Англию, ожидай тебя здесь, на острове, ровно то же?

– Ты ведь знаешь, что вид из окна моей спальни меняется каждый день, а иногда и в течение дня? – отчаянно спросил он.

– Он меняется… но и ты меняешься вместе с ним, дорогой Карфакс. Это твоя болезнь разжигает в тебе желание вечно поддерживать мир в состоянии неизменности. Но сейчас ты идешь на поправку… и довольно быстро.

– Я никогда не смогу быть полностью счастлив, дорогая Ариэль, пока не пойму, что за сила заставляет вид из моего окна все время меняться! И почему он отличается от вида из всех других окон в доме, где я успел побывать, и почему… о, так много этих «почему»! Почему, Ариэль? – Карфакс, бледный и растревоженный, пристально уставился на хозяйку Флотского дома. – Если ты меня по-настоящему любишь и знаешь ответы, прошу тебя, скажи мне.

На ее лице, казалось, впервые отразился подлинный страх за него. Отложив вилку, она какое-то время встревоженно его разглядывала.

– Я не знаю ответов, милый, – сказала она. – И даже не вполне понимаю твои вопросы. Мне только и приходит в голову, что, если бы ты достиг совершенного счастья, что-нибудь все равно изменилось бы для тебя. Что-нибудь изменилось бы… и ты бы перестал почитать свое счастье как совершенное. Для нас есть лишь два пути – мысль или действие; разве есть что-то еще? Если мы думаем вместе о чем-то приятном или что-то приятное делаем заодно, мы – на какое-то время – обретаем счастье. Боюсь, если мы попросим слишком многого, то потеряем все. Я боюсь этих твоих вопросов – нам ведь так хорошо вместе!

Карфакс осознал, что снова уступает смирению.

– Ариэль, – сказал он после долгой паузы. – Прошу, не катайся сегодня верхом. Давай проведем этот день вместе.

– Я не буду, – ответила она. Любовь и немалый страх направляли их чувства и желания в одно русло.

Поднявшись, она вышла из овальной комнаты, и вскоре появилась снова, в полосатом шелковом платье и туфлях на высоком каблуке. Они провели день без особых хлопот.

Ближе к вечеру она предложила ему занять другую комнату, и он согласился. Он сразу же перенес свое немногочисленное имущество. Новая комната оказалась изящно отделанной, теплой и роскошной. Из окна открывался вид на крутые, труднопроходимые холмы: вид, который едва ли изменился с тех пор, как он предпринял попытку его нарисовать. Его любовь и сон в ту ночь меньше, чем когда-либо, тревожили воспоминания о прежней спальне. Последнее, что он увидел за тем окном, оставшимся позади, – свет солнца, умиротворенно заливающий собой весь мир.