Темные вершины

Мне больше чернец нравится. Тот тихий, благолепный, глазки хитрые, бульк-бульк туда-сюда, как мыши все равно. Епископ всюду лезет, дай ему и то, и се, и в тройном размере, а чернец деликатный, ничего не просит. Наверное, все и так дается, по молитвам его.

Вечером чернец меня исповедал, потом ушел, а я вдруг задумался. Вечернее время – ни рыба ни мясо, ни Богу свечка, ни черту кочерга. Интересно, когда он мне грехи отпускает, кто именно ему исповедуется – зверь или мертвец? И что бы он сказал, если бы узнал, например, что отпустил грехи зверю? На все Божья воля, что-то в этом роде, наверное…

Нашему народу – жестоковыйному, истеричному – очень нужен был этот Бог, пусть даже его и нет на самом деле, и эта вера очень была нужна – для просвещения души, для зрячего сердца. Но она не спасла его, вера, потому что в массе своей он ее не воспринял, а лишь приспособил к своим надобностям, текущим нуждам. Спаси нас всех, Господи, если ты есть, а если нет… то пропади оно все пропадом!»

Мышастый оторвался от чтения, поморгал глазами, чтобы отдохнули, задумался, вспомнил, что вступление потентата на трон сопровождалось дурными знаками: землетрясениями, затоплениями, терактами. Но августейшего это почему-то не пугало, он уже освоился во дворце.

– Это как выезжать в дождь, – шутил он. – Добрая примета.

Да, добрая… Много ли у нас осталось доброго за вычетом примет? Мышастый чувствовал ускоряющееся движение времени, словно из-под ног его уходила и осыпалась почва, а он, чтобы устоять на вершине, чтобы не рухнуть, вынужден был идти все быстрее, временами переходя на рысь. Да еще и Рыжий с Хабанерой в спину дышат, только ошибись – сметут, затопчут. Староват он уже в марафонах-то участвовать…

С отвращением посмотрел на тетрадь – надо было возвращаться к мерзким откровениям мертвеца – вдвойне мерзким оттого, что беспорядочным, то громами разит, то слюни распускает: Бог, вера, зрячее сердце. Но надо читать, надо, может, найдется еще что полезное. Перевернул страницу.

«Вышел сегодня во внутренний двор, в сад камней. Пейзаж вокруг был холодный, заледенелый, ледяной… Пронизывал сердце скальпелем, листья – желтые, сухие, не успевшие опасть – становились на морозе хрупкими и ломались в руках. И чувства мои были сильными, но ледяными. Я подумал, что все не зря, что такому пейзажу и нужен ледяной правитель – кадавр, труп…»

«Не то плохо, что смерти нет, хуже, что нет и жизни. То, что я вижу вокруг, лишь инстинктивные судороги бессмысленной плоти, не одухотворенной ни разумом, ни душой. Почему они все так боятся умереть, все эти простейшие, считающие себя венцом творения? При таких условиях смерть – не страшней мандавошки, которую, признаться, я и в глаза не видел. Так же, как, впрочем, и смерть – вот уже хотя бы в этом они уравнены…»

От этих слов на Мышастого полыхнуло не глупостью уже, не банальностью даже, а полноценным безумием. На миг ему стало зябко, он повел плечами, но читал дальше.