Темный путь. Том второй

— Куда? — спросил я.

— Туда, к повстанцам… Там теперь недостаток в офицерах…

— Это ведь можно сейчас узнать.

— Как! Родной мой, научите…

— Справиться на городской станции… Взяли ли лошадей такие-то по подорожной на московскую дорогу?

— Правда! Правда! Едемте…

— Да! Но как же?.. Я послал за лошадьми.

— За какими лошадьми?

И тут только он оглянулся и обратил внимание на выдвинутый чемодан и на разложенные вещи.

XV

Я в немногих словах передал ему, куда и зачем я собирался.

— Как это счастливо, что вы еще застали меня, — сказал я.

— Как же это вы? Нет, родной мой! Поезжайте! Поезжайте!.. У каждого из нас свое горе, своя забота.

— Нет, я не поеду… Горе ваше должно быть моим горем… Видно, судьба не судила…

И я посмотрел на его доброе, растерянное, страдальческое лицо и быстро начал надевать саблю и набросил китель.

Мы съездили на станцию. На станции никакой подорожной на их имя не было записано. Съездили к полицмейстеру, который был знаком и мне, и Самбунову. Но никаких разъяснений и советов от него не получили.

Мы положительно не знали, куда обратиться, где искать беглецов. К этой тяжелой неизвестности у меня присоединялось мучение за мою милую Лену. Мне казалось, что каждый час, каждая минута промедления здесь может быть пагубной для нее. Я вспоминал тяжелый удар ее пострижения. Всю сцену в монастырской церкви. И мне казалось, что меня кто-то зовет, что-то тянет вырвать ее скорее из темной жизни, из монастырского гроба.

Целый день мы мыкались с Павлом Михайловичем. Ездили по его родным и знакомым, отыскивая везде совета, указания. Но все было напрасно. Одни читали длинные наставления, как следует строго и сурово держать детей в страхе Божием; другие говорили, что в настоящее переходное время с детьми надо быть очень осторожным и снисходительным.

Поздно ночью мы вернулись домой. Павел Михайлович остановился у меня и уснул в зале, на диване. Я долго слышал, как он охал, стонал и возился.

На другой день он поднялся ни свет ни заря и уж собрался в дорогу.

— Куда же вы?! — удивился я.

— Да к себе, дорогой мой. Будь что будет! Его воля святая. Боюсь, как там у меня жена… Ведь она еле жива. Так нас сразил этот громовый удар.

Тарантас его стоял уже заложенный. Я простился с ним, усадил его и тотчас же начал собираться и послал за лошадьми.

Все или почти все у меня было уже уложено. Нетерпение томило меня. Я поминутно подбегал к окнам — не ведут ли лошадей?

Наконец мне удалось вырваться из города, и я перекрестился. Погода была ясная и теплая, и дорога была хорошая.

Я ехал почти с теми же чувствами, как тогда, четыре года тому назад, скакал из Севастополя. Правда, я теперь не бросал по золотому на водку, но так же убеждал ямщиков, уговаривал, бросал по полтине и даже по рублю на водку, и чем ближе подвигался к Холмогорам, тем сильнее и сильнее мучила меня неизвестность.

По временам я спрашивал себя: да зачем же я так спешу? Ведь ничто не переменится: приеду ли я неделей и даже целым месяцем позже. Но мысль, что может быть… вот… вот… она уж уехала на место восстания… что я уже не найду ее в Холмогорах. Одна эта мысль приводила меня в испуг и в сильный гнев, и я сулил ямщикам по целковому на водку.

На пятые сутки безумно скорой езды я въезжал в Холмогоры. Здесь только что начиналась весна. Везде еще лежал глубокий снег. Деревья стояли с набухшими почками, и только одни вечнозеленые ели не меняли своего неизменного колючего убора.

Я остановился у прежнего хозяина. Меня встретили с распростертыми объятиями и лобзаньями, как старого знакомого. Да и я сам был как-то особенно весело настроен.

— А сестричка твоя, слышь, — заговорила хозяйка, — все недомогает. Такая стала болезная.

— Что же с ней?

— Да все хворость нелегкая привязалась… С самого Покрова, слышь, болеет… Исчахла вся…

— Ведь она собиралась туда? В Польшу?

— Не слыхала я, свет ты мой, не слыхала.

Я быстро переоделся. Наскоро выпил чай с густыми сливками и отправился.

Почти бегом дошел я до монастыря, перескакивая через лужи или утопая в снегу. Монастырь смотрел еще серее и противнее. Я постучал в ворота.

Та же убогая сестра с молитвой отворила калитку и, прицокивая, спросила:

— Цово тебе?

И та же «мать Агапия» отозвалась на ее зов и подошла ко мне.

— Здравствуйте, мать Агапия! — сказал я, приподнимая фуражку. — Не узнаете меня?

Она как-то удивленно или испуганно отступилась от меня.

— Вы что же, к сестрице?.. Наведаться!..

— Да! Спросите мать игуменью.

Она смотрела на меня и не двигалась.

— Надо, чай, пойти спросить? — проговорила она тихо, смотря на привратницу, как будто недоумевая, идти или нет. Потом быстро обернулась и заковыляла. Я машинально пошел вслед за ней.

В сенях она остановилась.

— Вы побудьте тутот-ка, в сенцах-то, а я пойду спрошу…

— Пожалуйста, поскорее.

— Сейчас.

Она опять заковыляла, а я остался в сенцах и затем прошел в хорошо знакомый широкий коридор.

«Вот! — подумал я. — Четвертая дверь налево. Это ее дверь!..» Сердце сильно билось.