Тэмуджин. Книга 1

Шазгай продолжала о чем-то говорить. Сочигэл напряженно смотрела на нее. Оэлун оторвалась от своих мыслей, прислушалась.

– Приезжаю с тайлгана домой, вижу, у коновязи лошади наших нойонов стоят, у кожевенной юрты рабы режут овцу, а на внешний очаг поставили большой котел и наполняют водой. Спрашиваю у рабов, что случилось, а они только плечами пожимают: «Нойон повелел». Захожу в юрту, а они все там сидят, все, кроме детей Хутулы, уже хорошенько подвыпившие, а лица злые, спорят и ругаются последними словами. Я постояла-постояла и, пока меня не заметили, выскочила обратно и пошла к вам… Недолго я их слушала, но главное поняла: Таргудай отказал им…

– Подожди, Шазгай, – почувствовав что-то неладное, остановила ее Оэлун. – О чем ты говоришь? В чем отказал Таргудай?

Та замолчала, забегала глазами, видно, поняв, что сболтнула лишнее.

– Да я не про то, – испуганно залепетала она, прикрывая рот рукой. – Не то, не то я говорю, Оэлун-эхэ, невестка Сочигэл, пожалейте меня, глупую, Даритай мне язык отрежет. Уж на этот раз точно отрежет, сколько раз он мне обещал…

– Ну что ты говоришь, невестка Шазгай, разве мы не свои люди? – Сочигэл быстро обернулась к столику, налила арзы до краев. – На вот, выпей, поправь голову и расскажи нам все без утайки, облегчи свой язык, ведь тяжело все носить в себе, что-то надо и выплеснуть.

– Нет уж, если так дело пошло, выпьем все вместе, – настояла на своем Шазгай, вытирая слезы.

– Давайте выпьем вместе, – не стала спорить Сочигэл.

Незаметно подмигнув Оэлун, она подала ей полную чашу.

Выпили до дна. Закусили.

– Поклянитесь, что не выдадите меня! – заметно пьянея, потребовала Шазгай.

– Шазгай, поверь нам, – Оэлун мягко положила ей на плечо руку. – Мы никому не скажем, ты будь уверена. Ведь ты меня хорошо знаешь. А клясться на пустом грех, боги не любят этого.

– Я тебя знаю, поэтому и скажу! – наконец, решилась та и, потянувшись, налила себе еще, выпила. – Три дня назад половина людей всех наших улусов с осенних пастбищ ушла к тайчиутам. Не иначе, Таргудай их переманил. Наши нойоны поехали к нему требовать возврата подданных. Вот они сейчас вернулись и сидят у нас, пьют архи и думают, что теперь им делать.

– Начинается! – Сочигэл многозначительно посмотрела на Оэлун. – Я так и думала, что все это так просто не закончится.

– Начинается, да совсем не с того конца, – растерянно отозвалась Оэлун. – Я и не ожидала, что так все обернется.

– Вы меня выдадите! – вдруг, стукнув кулаком по столу, залилась слезами Шазгай. – Вы выдадите меня! Хотите, чтобы меня убили? Убейте сразу! Не хочу так больше жить! Убейте меня!

Она кричала разъяренно, не видя перед собой ничего сквозь слезы, обильно текущие из глаз по обеим щекам, порывисто сотрясая плечами.

– Да замолчи ты! – прикрикнула на нее Сочигэл. – Никто тебя не собирается выдавать. Кому здесь охота твои сплетни разносить? Нам не до этого.

– Не надо, не кричи на нее, – остановила ее Оэлун. – Видишь, обеспамятовала она. Лучше уложи ее спать у себя, пусть проспится.

– Пошли! – Сочигэл, с силой потянув за руку, подняла ее на ноги. – А то Даритай увидит такую, попробуешь лишний раз его плетку. Еще нас потом будет ругать, мол, напоили жену… А ну, двигай ногами, некогда мне с тобой возиться!

На следующий день разговоры об уходе людей к тайчиутам шли по куреню уже открыто и Оэлун с Сочигэл узнавали все новые и новые подробности. Уже в сумерках перед вечером Сочигэл сходила в айл Даритая, прошлась по куреню и скоро вернулась.

– Пьяные они до того, что говорить не могут, – рассказывала она про нойонов, сидя в большой юрте. – Только мычат, как переевшие быки. Шазгай нигде не видно, ни в малой, ни в молочной юрте, а рабы все подвыпившие ходят, да еще архи перегоняют. От них я пошла дальше, зашла к жене стрелочника, а там сидят несколько женщин и вяжут перед светильником. И они говорят мне, мол, про тебя, Оэлун-эхэ, нехорошие слухи идут. Будто ты там, на тайлгане, напилась больше всех и начала оскорблять почтенных старух, а когда тебе указали на это, ты и вовсе разъярилась и на кобыле своей бросилась их топтать. Хорошо, мол, женщины успели подскочить, утихомирили тебя. И меня спрашивают, мол, правда так было или нет. Я им говорю, что сплетни это, спросите хоть у Шазгай. А они говорят, уже спрашивали, но та молчит как немая; тогда спросили у невесток Хутулы, а те будто подтвердили. Я хотела было рассказать им про все, откуда идет этот дым, да потом думаю: зачем? Что это мы будем оправдываться перед людьми, будто виноватые? Пусть думают, что хотят, если такие глупые. Ведь каждой дуре не докажешь, откуда, что и почему, верно ведь, Оэлун-эхэ?

– Верно, не докажешь, – тоскливо глядя на огонь, согласилась Оэлун.

Она чувствовала, как огромная усталость овладевает всем ее телом и разумом, а в груди нарастает тяжелая, ноющая боль и досада. «И во всех куренях сейчас, конечно, такое про меня говорят, – опустошенно подумала она. – Ну и пусть говорят. Умные, наверно, не поверят, а я ни перед кем не виновата…»

XXI