Тень Аламута

— Ах, Тивериада!.. — закудахтал магистр, передразнивая кого-то, хорошо знакомого храмовникам. — Ах, Кедрон!.. Гефсимания такая дивная!..

Рыцари засмеялись.

— И так изо дня в день, — продолжал Гуго своим обычным голосом. — Бог мой! Конечно же, Иерусалим свят для нас всех. Но ему далеко до райских кущ. Я вспоминаю мой родной Ардеш — он прекраснее многократно. А Гефсиманский сад — это всего лишь крохотная рощица пыльных олив.

— Как?! Да, сударь… что вы говорите! Это же Гефсимания!

Храмовник грустно улыбнулся. Он не знал, что в Гефсимании Мелисанда встречалась с рыжим оруженосцем. Что пыльные оливы над Кедровом напоминали девчонке вовсе не о страданиях Христа — о ее любовных приключениях. Только потому он был так скептичен.

— Когда крестоносцы отвоевывали Святой город, — промолвил он, — много злых дел произошло. Иерусалим лежал в руинах. Гибли люди. И вот я думаю: умей мы за иллюзиями видеть суть, не повернулось бы дело иначе? Достучалось бы до наших сердец милосердие Господне? Вот почему я так не люблю фанатиков. Я думал, вы меня поймете, Ваше Высочество.

Его неожиданная горячность смутила Мелисанду. Чтобы переменить тему, она поинтересовалась:

— Сир Гуго, а что за флорентийский кот?

— Кот? Какой кот? — растерялся магистр.

— Ну вы поете о нем. «У флорентийца славный кот…»

— А! Этот кот. Ну, сударыня, это целая история. И принадлежит она сиру Пэйну де Мондидье. — Магистр обернулся: — Пэйн, ты ведь расскажешь о коте?

— С превеликим удовольствием, — отвечал тот. — Собственно, я единственный, кто знает всё, — от начала и до конца.

— Как интересно. Расскажите!

— Что ж… — Пэйн чуть пришпорил коня. — Слушайте же, Ваше Высочество. Произошло это в те времена, когда я бродяжил во Флоренции.

Всадников разделяло порядочное расстояние, но Мелисанда всё равно посторонилась. Господин де Мондидье умел внушить уважение. Невысокий, широкий в кости, он выглядел так, словно его протащило сквозь огонь, воду и медные трубы, несколько раз ударило о камни и потом хорошенько провернуло. Лицо не лицо — бульдожья морда. Шрам на щеке, шрам на лбу, левый глаз закрыт черной повязкой. Кольчуга драная, чиненая-перечиненая (ее он менять отказывался, говорил, что приносит счастье). Уж на что у Аршамбо рожа бандитская, рядом с Пэйном он выглядел херувимчиком.

Говорят, женщины любят ушами, а не глазами.

Что ж… В таком случае Пэйн очаровал бы любую. Говорил он красиво, звучно, искренне, при случае мог изъясняться стихами. Но никогда этим умением не злоупотреблял.

— …Флоренцию уж года три как объявили свободным городом. Ах, сударыня, вы не представляете, что это за мука — свободный город! Соблазны на каждом шагу. И главное, всё время какие-то чертовски выгодные комбинации подворачиваются. То какому-нибудь герцогу его собственную лошадь продашь. То портрет чей-нибудь нарисуешь. Не бедствовали мы, в общем.

— Вы художник?

— Помилуйте, сударыня! Я поэт. Не очень хороший, правда… но тут уж из песни слова не выкинешь.

— Мошенник ты хороший, — заметил магистр, внимательно слушавший рассказ. — Ну и глотку драть горазд.

— И это тоже. Что есть, то есть, отнекиваться не стану. Но слушайте же дальше. Когда выяснилось, что меня разыскивают сразу пять кредиторов, а старшина цеха каменщиков преследует, чтобы убить…

— Ты путался с каменщиками? Вот новость!

— Ошибки молодости, мессир. Они, родимые! Как говорится, свободному городу — вольные каменщики. Я дочку старшины обрюхатил, понимаете? Когда это обнаружилось, я потерял голову — каждом встречном я подозревал каменщика. Вы знаете, эти бродяги глуховаты. Чтобы отличить своих, они при встрече подают друг другу знаки. Рехнуться можно.

И вот, значит, зажали меня в тиски. Кредиторы мои. Идут пятеро в ряд, мечи наголо. В зубах ножи. Ландскнехты по сравнению с ними просто девочки в розовых платьицах.

— А вы? — пискнула Мелисанда.

— Я? Форменно, деру. И, как назло, натыкаюсь на старшину. В руке мастерок, рожа злая. Ах да, и за спиной — человек двадцать каменщиков. Бочку с раствором замешивают. Топить.

— С ума сойти!

— Точно, сударыня. Ныряю в дверь. А там совсем плохо: смотрю на обстановку и понимаю, что это дом моей тещи.

— Так ты еще и женат был?! — хором воскликнули Мелисанда и Гуго.

— Ах, не перебивайте, умоляю. Иначе я никогда не доберусь до конца. Значит, теща. Представьте: стоит в дверях. На плечах — меховой пелиссон, подшитый серым шелком, в руках — мопсик. И произносит укоризненно: «Сир де Мондидье! Вы поломали судьбу моей несчастной дочери». А собачка лает. О-о-о! Никогда не забуду. Эти прищуренные в бешенстве глаза, этот пенный оскал, это ворчание, вырывающееся из глотки…

— Ужас!

— Еще нет, сударыня. Вы послушайте, сейчас опишу мопсика. Вы ужаснетесь по-настоящему.

Мелисанда слушала, затаив дыхание. Когда Пэйн бежал через чердачное окно, оставляя за спиной рыдания безудержно влюбленной цветочницы, украдкой шмыгнула носом. Когда цветочницу изрубили на куски преследователи, принцесса всхлипнула в полный голос.