Тень Аламута

— Нет, парень, — объяснял храмовник. — Всё проще. Она ведь женщина. И пусть у нее в родне полно всяких хренов с горы. Принцесса не принцесса — какая разница? Тебе бы выждать, — он приложился к бутыли. — Выждать, клянусь розами святой Дорофеи, совсем чуть-чуть. Пока ее совесть заест.

— Но, сир Аршамбо! Она ведь считает меня трусом и предателем.

— Отринь печали, — храмовник покровительственно похлопал мальчишку по плечу. — Я-то знаю, как оно бывает. Главное, чтобы в сердце предательства не было.

Мальчишка вздохнул. Он уезжал из Иерусалима в полной уверенности, что с Мелисандой всё в порядке. Единственное, в чем его можно было упрекнуть, что он не зашел попрощаться. Но ведь оруженосцу не так-то просто встретиться с принцессой.

А Мелис в это время сидела в тюрьме. И над ней глумился Незабудка. При мысли о палаче на скулах мальчишки выступили желваки. О, горько пришлось бы мерзавцу, останься он жив!

— Я бы вообще советовал тебе… Что там за шум?

Совет Аршамбо остался невысказанным. У церкви Святого Петра бесновалась толпа. Забияка со стажем, храмовник хорошо отличал оттенки народного беспокойства. Гомон в духе «батюшки, грабят!» он никогда бы не перепутал с «турки на стенах! всем к оружию!».

Сейчас же происходило нечто непривычное. Расцвет инквизиции миру еще предстоял. До дня рождения Торквемады оставалось лет триста, так что храмовник не сразу понял, что творится.

— Огню, — орали зеваки, — огню бесовскому кланяется!

— Мочой умывается! Христа ругал, паскуда!

Дело пахло дракой и безобразием. Аршамбо оживился. И первое, и второе он обожал.

— Пойдем, — бросил он спутнику. — Надо разобраться.

Разбирательство длилось недолго. Из толпы выскользнул замурзанный постреленок лет пяти-шести.

— Дядя Аль Аббас! — радостно завизжал он, бросаясь к храмовнику.

— Гасан? Что ты здесь делаешь? — Ребенок ухватил рыцаря за полу плаща:

— Дядя Аль Аббас! Там кафила поймали!

— Кафила? А, кафира! Неверного. Ну пойдем, посмотрим.

Поймали — это звучало слишком громко. На ступенях стоял великан в полосатом халате, с посохом в руках. Великан насмешливо скалился. На него наседал оборванец с повязкой на левом глазу.

— Это вы, сволочи, Христа продали! — разорялся он. — Огнепоклонники! Сучьи выкормыши!

В вопросах веры нищеброд разбирался слабо. По если бы каждая сильная глотка принадлежала праведнику, то Царствие Небесное на земле наступило бы уже много веков назад.

— Осади назад! — рявкнул Аршамбо. — В сторону, хамье!

Зеваки расступились. Образовался проход, по котором храмовник и Гуго де Пюизе двинулись к человеку с посохом.

— Что здесь происходит?

— Всевышний ведает, уважаемый, — пожал плечами тот. — Впервые вижу такое собрание безумцев.

Из толпы вытолкался священник в вытертой рясе. Загорелое лицо его скрывалось под капюшоном. На щеках поблескивали дорожки пота.

— Ты гебр, огнепоклонник, — святой отец ткнул пальцем в великана. — Не ты ли рассуждал о Боге нашем, Иисусе Христе?

— Не я, — отвечал Рошан. — Я вообще только что здесь появился.

— Не ты ли говорил, что три суждения стоят в основе мировоззрения? Бог всемогущ, — первое из них. Бог благ — второе. Третье же гласит, что в мире существует зло.

— Эй, эй, уважаемый! Я всего лишь…

— Далее ты доказывал, что раз суждения эти противоречат друг другу, то одно из них ложно, и тем возвел косвенную хулу на учение святой нашей матери-церкви!

Рошан забеспокоился. Священник-голодранец вещал непонятно, но убедительно. Люди, с младенчества воспитанные на святых писаниях, воспринимают подобную манеру изъясняться не рассудком, но сердцем. Они хорошо знают, что за словами «не ты ли говорил, что…» обязательно последует «и схватили его, и потащили на судилище», естественно переходя к «и претерпел он за веру свою». Становиться героем нового апокрифа Рошану никак не хотелось.

— Мир с тобой, старик, — сказал он. — Солнце Антиохии жарит вовсю. Ты, наверное, устал. Посиди в тенечке, отдохни.

— Не ты ли предрекал нам беды?! Зло и добро, говорил ты, равно исходят от нашего бога. Оттого не способны мы, христиане, различать их и смешиваем одно с другим. И приводил ты примеры из Писания, и глумился и насмехался над папой римским. Бей его, католики!

Дольше медлить было нельзя. Фаррох взмахнул посохом, и священник полетел в пыль. От резкого движения капюшон свалился с его головы. Разметались овечьи локоны. Проходимец заголосил:

— Караул! Язычник отца святого убивает!

— Бе-ей гада! — разнеслось над площадью.

Не тут-то было. Посох Рошана загудел, превращаясь в подобие мельничного крыла. Движения его всё убыстрялись. Казалось, гебр прикрывается прозрачным щитом, перекидывая его из руки в руку. Кто-то из торопыг сунулся вперед, но тут же пожалел об этом. Треск, вскрик — один из смельчаков отался лежать, второй уполз обратно в толпу. Двигался он по-крабьи боком, прижимая к груди сломанную руку.

— Кому еще не терпится? Давайте, уважаемые, не стесняйтесь!

— Нехристь! — взъярилась толпа. — За что он мирных католиков побил?!

В Рошана полетели камни, палки, ножи. Храмовник прыгнул вперед:

— Попробуй-ка этого, язычник! — и выхватил меч.