Тень Галена

Прежде чем допустить меня до пациентов, Гален обязал меня заучить клятву, авторство которой приписывали Гиппократу. Она не была обязательной, но в среде образованных греческих врачей хорошим тоном считалось произнести ее перед учителем, прежде чем браться за лечение людей. Много лет прославляя труды этого целителя с Коса, Гален не пренебрегал никакими элементами его наследия, хотя, говорили, эту клятву придумали уже позже, ученики Гиппократа. Впрочем, это не имело значения и, в один из вечеров мы, выбравшись за город, подготовились к моему посвящению.

– Клянусь Аполлоном[7] врачом, Асклепием, Гигиеей и Панакеей и всеми богами и богинями, беря их в свидетели, исполнять честно, соответственно моим силам и моему разумению, следующую присягу и письменное обязательство…– Я произносил эти слова стоя перед зажжённым костром. Закатное солнце обагряло траву, опускаясь за кромку на горизонте. Внизу раскинулась долина реки – место для вступления во врачебные круги своего первого ученика Гален выбрал потрясающе живописное. – Клянусь считать научившего меня врачебному искусству наравне с моими родителями, делиться с ним своими достатками и, в случае надобности, помогать в его нуждах. Я направляю режим больных к их выгоде сообразно с моими силами и моим разумением, воздерживаясь от причинения всякого вреда и несправедливости…

Гален внимательно и серьезно смотрел на меня, одобрительно кивая. Для него слова клятвы не были пустой формальностью.

– В какой бы дом я ни вошел, я войду туда для пользы больного, будучи далек от всего намеренного, несправедливого и пагубного. Что бы при лечении – а также и без лечения – я ни увидел или ни услышал касательно жизни людской из того, что не следует когда-либо разглашать, я умолчу о том, считая подобные вещи тайной. Мне, нерушимо выполняющему клятву, да будет дано счастье в жизни и в искусстве и слава у всех людей на вечные времена. Преступлю же ее и да будет мне, давшему клятву ложную, все обратное этому…

Под конец, ощутив торжественность и нравственную глубину момента я почувствовал, как увлажнились мои глаза.

Я стал врачом.

***

Быть архиатром амфитеатра оказалось чрезвычайно непростой задачей. Читатель этих воспоминаний может решить, что я говорю о серьезных ранах и переломах, но на деле – сложность состояла совсем в ином. Работу Галена всерьез усложняли строптивость характера и непроходимая тупость большинства гладиаторов, при необходимости отвечать за состояние их тел и здоровья.

Сами игры и торжества, где гладиаторы – эти любимцы публики – могли бы получить смертельные раны, происходили в основном летом. Остальное же время проходило в тренировках и, лишь время от времени, в неудачных межсезонных постановках кто-то мог серьезно пострадать.

Зато уж летом, когда деньги рекой текли на арену и всякий следующий жрец пытался переплюнуть предыдущего в расточительстве и размахе, разыгрывая все более впечатляющие игры – Галену и мне открывался бесценный опыт врачевания живых людей с десятками, если не сотнями типов ранений.

Верховный жрец держал несколько возниц, чтобы устраивать забеги, а также семь десятков обученных гладиаторов для выступлений в амфитеатре. Некоторые из них были настоящими знаменитостями Пергама и оценивались в более чем пятнадцать тысяч сестерциев, на какие можно было бы купить небольшой дом, а за городом даже и вполне сносный.

Кое-что, однако, поразило меня куда больше – знатные дамы города платили хорошие деньги за…скажу мягче, чем мог бы – некоторые естественные жидкости этих грубых бойцов, не слишком щепетильных в вопросах гигиены. Хотя Гален не давал им совсем запустить себя, ведь в грязи и неухоженности болезни зарождаются куда чаще, а архиатр отвечал за их здоровье не только на время выступлений, но и в самом широком смысле.

Прошло уже много месяцев с тех пор, как мы прибыли в Пергам и Гален занял место при верховном жреце. Самое важное, тем не менее, было впереди – приближались летние игры.

Ланиста[8], занимавшийся боевыми тренировками гладиаторов, принадлежащих жрецу, уверенно отрапортовал, что достигнутая за зиму и весну искусность должна поразить зрителей, а полет фантазии эдила игр – архитектора сюжетов, на этот раз, превосходит все мысленные возможности. По крайней мере ланисты – точно. Что было уже неплохо – назвать его глупцом было сложно – он выжил и сохранял свое место уже при седьмом жреце, что менялись всякий год, согласно древним традициям.

В день открытия сезона стоял жаркий и солнечный день. Над огромным кругом амфитеатра выдвинули балки, по которым нанятые на сезон моряки раскатали громадные полотнища, сшитые из списанных парусов и закрывающие зрителей от солнца. Почти такая же система, я слышал, использовалась и в амфитеатре Флавиев, в Риме.