Тень Голема

Феона от негодования едва не потерял дара речи, но быстро взял себя в руки.

– Я такого не говорил! – сдержанно ответил он, не обращая внимания на галдеж собравшихся. – Сие обвинение вызвано клеветой и злобными наветами бесчестных людей!

Митрополит криво усмехнулся в седую бороду и поднял со стола несколько писем.

– Тайные грамоты показать? Смотри вот!

На этот раз ответить митрополиту Феона не успел.

– Всё вранье! – раздался за его спиной полный возмущения голос Афанасия, не сдержавшего переполнявших его чувств. – Доносы – дело рук келаря Алексашки Булатникова, который давно на архимандрита зуб точит.

Афанасий погрозил опешившему от неожиданности келарю огромным крестьянским кулаком.

– Менял, поганец, пустые вотчины на жилые монастырские, на чем и пойман был. Дионисий тогда Алексашку пожалел, не сообщил царю, а келарь отблагодарил его изветом подлым!

– Ты чего брешешь, облом сиволапый? Плетей захотел? – заревел обиженный келарь, вскакивая с места с поднятым над головой посохом, но, рассудительно глядя на увесистые, покрытые редкой рыжей щетиной кулаки инока Афанасия, никаких действий не предпринял.

Даже его верные прислужники, троицкие иноки головщик[23] Лонгин и уставщик[24] Филарет, отличавшиеся среди остальной братии особой дерзостью, невежеством и необузданностью нрава, ограничились потоком злобных ругательств в адрес строптивого чернеца. Тем временем Афанасий, не на шутку закусивший удила, успокаиваться тоже не собирался.

– Нечего меня пугать, – грозно рычал он на келаря и его людей. – У меня на голове две росписи от латынянских сабель да в теле шесть свинцовых памяток от мушкетов. Пока вы, пердуны толстобрюхие, на Соловках отсиживались, я на войне кровь проливал!

– Ах ты, лапотник! – вышел из себя несдержанный Лонгин, запустив в Афанасия скомканной скуфейкой. – Ты на кого, пес, свой хвост линялый поднял? Старец Александр с самим государем близок!

Брызжа слюной ярости, взвился с места и уставщик Филарет.

– Ах ты, заячья кровь, ты кого трусом назвал? – вопил он, громко стуча посохом о дубовые доски пола. – Я самого грозного государя Иоанна Васильевича не боялся!

Митрополит Иона, чувствуя, что бразды правления Собором стремительно ускользают из его старческих рук, попытался восстановить порядок в гудящей, как пчелиный улей, патриаршей престольной, но было уже поздно.

Лонгин, скроив зверское выражение лица, подбежал к стоявшим посередине зала монахам, но вместо того чтобы ударить спорившего с ним Афанасия, почему-то напал на молчаливого отца Феону. Кулак распевщика пришелся в пустоту, зато последовавший за этим легкий шлепок Феоны открытой ладонью по щеке глубоко потряс и свалил задиру на пол, словно обычную тряпичную куклу.

В это же время уставщик Филарет попытался сзади ударить Афанасия посохом, но, получив от того кулаком в лоб, тихо сомлел у ног сурового воина. Не останавливаясь на достигнутом, отец Афанасий переломил пополам трость Филарета и с торжествующим восклицанием половиной ее наотмашь огрел поднимавшегося на ноги Лонгина.

– Афонька, аспид! – слезно завыл головщик, выплевывая окровавленные зубы. – Чем я теперь на клиросе распевать буду?

– Не моя забота! – злорадно прорычал Афанасий и швырнул вторую половину посоха в троицкого келаря. Старец Александр, видимо ожидавший такого подвоха, с невероятной прытью увернулся от летящей палки, которая по пути сбила клобук с головы митрополита Казанского и Свияжского владыки Матфея. К чести своей, деятельный и твердый архипастырь не стал разбираться, кто прав, кто виноват, а притянув Булатникова за грудки, огрел его наперсным крестом поперек лба, приведя последнего в состояние полного изумления.

Следом произошла полная неразбериха. Послышались крики:

– Смерть еретикам!

И уж совсем непонятное в данных обстоятельствах:

– Наших бьют!

После чего началась обычная русская драка «всех на всех». Настоятель Валаамской обители архимандрит Феодорит III, оседлав валдайского викария Савватия, лупцевал его требником по причинному месту, а епископ Ржевский Киприан вместе с двумя протодьяконами, изорвав до исподнего одежду Торжокского благочинного протоирея Николая, зачем-то вязал его веревками, а благочинный в ответ злобно плевался, смешно дрыгал ногами и, обливаясь слезами бессильной ярости, кричал на них:

– Изыди, Сатано!