Тень Голема

– Oh mon Dieu, non![90] – пролепетал юноша и проворно пополз на четвереньках за стог сена.

– Non, ouais![91] – невольно засмеялся монах, хватая прыткого юношу за ногу.

Спустя короткое время, оставив Антуана в одном исподнем, зато успокоенным относительно каких-либо посягательств на его целомудренность, отец Феона вернулся обратно, держа в руках сверток одежды.

– Тезка, – позвал он Друковцева, – надень!

– Чего вдруг? – возмутился Гришка. – Не буду я батанушкой[92] наряжаться. Меня в этом даже лошади засмеют!

– Хочешь живым отсюда выбраться – надевай! – пресек возражения десятника Феона.

– Вот ведь! – фыркнул Друковцев, но протянутую ему одежду взял и ушел, недовольно ворча.

– Братья, позаботьтесь о недоросле, – Феона кивнул в сторону Антуана, – деваться ему теперь некуда.

– Будь спокоен, отец Феона, не бросим мальца. Захочет – будет у нас еще один послушник, брат Антоний!

Отец Агафон сунул в руки удивленного Антуана большой расстегай с визигой и по-отечески погладил его по курчавой голове своей заскорузлой ручищей.

– А мы? А с нами что? – забеспокоились метры Бессон и Безе.

Загадочно улыбаясь, Феона вынул засапожный нож и освободил им французов от пут. Придвинув корзину со снедью, он извлек из нее водку и пару оловянных чарок, после чего широким жестом доверху наполнил их крепким зельем.

– Господа, сегодня вы – мои гости! Я собираюсь вас хорошо угостить, и, как радушный хозяин, я не приму возражений и отказов. Пейте!

Французы подняли чарки и удивленно переглянулись.

– Это, видимо, последний ужин приговоренных? – тусклым голосом спросил Бессон у монаха. – А впрочем, какое это теперь имеет значение? – добавил он обреченно и одним глотком осушил предложенную ему чарку. Безе поспешно последовал его примеру.

Скоро выяснилось, что пить «горькую» французы совсем не умели, но под назойливым присмотром отца Феоны прежде, чем забыться в спасительном сне, смогли до дна опустошить целый штоф крепкой старки, от которой и хорошо подготовленный человек легко мог прийти в состояние мертвецкого бесчувствия.

Вернулся мрачный Гришка Друковцев, вызвавший своим видом ехидные замечания монахов и робкую улыбку Антуана.

– Говорил же, мала дерюжка! – ворчал десятник, с отвращением глядя на чужое платье, трещавшее на нем по швам. – И чего ради?

– Колымагу поведешь.

Феона бросил на Друковцева оценивающий взгляд, в котором угадывалась едва заметная ирония.

– А телега моя?

– Никуда твоя телега не денется. Братья присмотрят.

Гришка растерянно огляделся, ища поддержки среди остальных иноков, и тут заметил плененных французов, мирно сопящих на охапке сена, трогательно по-братски упершихся лбами друг в друга.

– Ишь ты! – сказал, с завистью поведя носом. – Два бревна! А какой в них смысл?

– Эти бревна целой армии стоят! Повезем к нашим.

Феона сгреб в охапку метра Безе и, словно тюк с ветошью, засунул его в открытую дверцу кареты.

– Помогай давай!

– Зачем доброе зелье переводить? – махнул рукой расстроенный Гришка. – Короб рыбный у сарая стоит, хотя разит из него как из нужника, терпеть можно! Положили бы связанных да и вывезли обоих!

– Нельзя. Не выпустят телегу из монастыря ночью без особого распоряжения, а иноземная колымага подозрений не вызовет. Так что, тезка, не брюзжи, побудешь немного басурманином!

– А если спросят? Я же по-фряжски не обучен!

– Это ничего, сделай страшное лицо и скажи «мерд», остальное предоставь мне.

– Мерд… мерд… мерд… – натужно сопя и вращая глазами, повторил Друковцев, – а что это, Григорий Федорович?

– Неважно. Просто скажи, и все!

Обложив на лавках мягкими подушками бесчувственные тела Бессона и Безе и тепло, как с близкими друзьями, простившись с иноками Даниловского монастыря, отец Феона и Гришка Друковцев пустились в обратный путь. Гришка погонял лошадей уверенно, будто всю жизнь управлял заморским «каптаном с оглоблями». Феона сидел внутри и присматривал за французами, норовившими все время соскользнуть со скамьи на пол кареты.

Из обители их выпустили, не задавая лишних вопросов. Без приключений миновали Шаболовскую слободу. Теперь прямой, как борозда, Боровский большак[93] вел уже непосредственно в Скородом[94], чьи основательно разрушенные поляками и местами сильно обугленные стены тем не менее вселяли надежду на успешное окончание затеянного отцом Феоной смертельно опасного предприятия.

У сожженного острожка перед Калужскими воротами встал табором небольшой отряд запорожцев, перегородивших въезд в город двойным рядом рогаток. Кордон из шести казаков грелся у костра, расположившись непосредственно у дороги. Подчиняясь требовательному жесту поднявшегося от костра сечевика, Гришка остановил карету и на всякий случай нащупал рукой пару пистолетов, лежавших рядом с ним под овечьей кошмой.

– Немає проїзду, – произнес казак, взяв ближайшего к себе коня под уздцы. – Повертай назад.

– Мерд! – взревел в ответ Гришка и, кажется, сам испугался своего грозного рыка.

– Чого?

Запорожец даже присел от неожиданности, порывисто схватившись рукой за крыж своей сабли.