Тень и Коготь

Однако ученый книжник не оставлял трудов, и то, что он стремился создать, заклубилось, сгустилось вокруг него, как сгущается дым над новой охапкой хвороста, подброшенного в почти угасший огонь. Время от времени (а особенно в самые ранние либо самые поздние часы работы, когда он, в кои-то веки отложив в сторону все принадлежности своего ремесла, вытягивался во весь рост на узкой постели, положенной тем, кто еще не успел заслужить многокрасочного капюшона) до слуха его – всякий раз из другой комнаты – доносились шаги, шаги человека, которого книжник надеялся призвать в мир живых.

Со временем все эти знаки, вначале нечастые и, сказать откровенно, как правило, наблюдавшиеся лишь в те ночи, когда над частоколом башен рокотала гроза, стали делом вполне обычным и, несомненно, свидетельствовали о присутствии рядом кого-то еще: то книга, десятилетиями не покидавшая полок, обнаруживалась подле кресла, то окна и двери отворялись словно бы сами собой, то древний ханджар, многие годы служивший украшением комнаты, не более смертоносным, чем фреска-тромплей, чудесным образом избавлялся от патины, обретал остроту и блеск…

И вот однажды, в золоте светлого дня, когда ветерок забавлялся невинными детскими играми среди едва оперившихся зеленой листвой сикомор, в дверь кабинета постучали. Не смея ни обернуться, ни выразить голосом хоть малую толику нахлынувших чувств, ни даже прервать работу, ученый книжник ответил:

– Входи.

Подобно дверям, отворяющимся среди ночи, хотя в покоях нет никого живого, дверь мало-помалу, по волоску, начала отворяться наружу. Однако ж чем шире она распахивалась, тем быстрее, увереннее становилось ее движение, и когда дверь (если судить по скрипу) отворилась настолько, что внутрь могла бы пройти ладонь, казалось, что жизнь в ее деревянное сердце вдохнул шаловливый сквозняк, дунувший из-за окна. После того, как дверь – опять же если судить по скрипу – отворилась еще того шире, настолько, что в проем прошел бы робкий невольник-илот с подносом, створка ее грохнула о стену, словно подхваченная шквалом, налетевшим с берега разгулявшегося моря. За спиной книжника раздались шаги – быстрые, решительные шаги – и почтительный, юный, однако по-мужски звучный голос, обращающийся к нему:

– Не по душе мне, отец, докучать тебе, когда ты столь глубоко погружен в занятия, но мое сердце чрезвычайно встревожено, причем уже не первый день. Молю тебя ради любви ко мне стерпеть сие вторжение и посоветовать, как разрешить мои трудности.

Тут книжник наконец осмелился обернуться, а обернувшись, увидел перед собою юношу – осанкой гордого, в плечах широкого, сложением крепкого. В твердо сжатых губах его чувствовалась властность натуры, взор был исполнен разума, а волевой подбородок свидетельствовал о недюжинной храбрости. На челе юноши сиял венец, незримый для глаз, но видимый даже слепому – тот самый бесценный венец, что превращает храбрецов в паладинов, а слабым придает мужества.

– Сын мой, – сказал ученый книжник, – не бойся обеспокоить меня ни сейчас, ни когда-либо в будущем, ибо не существует под сводом Небес того, что мне хотелось бы видеть чаще лица твоего. Что тебя беспокоит?

– Отец, – отвечал юноша, – вот уже много ночей кряду мой сон прерывают горестные вопли женщин, а нередко я вижу их, зеленой вереницей, подобно змее, привлекаемой игрой на свирели, тянущимися вдоль склона утеса под нашим городом к бухте. Случается, сон позволяет мне подойти ближе, и тогда я вижу, что вереницу ту составляют девы одна другой краше и что на ходу они плачут, стонут, колеблются, словно молодые ростки пшеницы под воющим ветром. Что бы мог значить сей сон?

– Сын мой, – заговорил ученый, – пришло время рассказать тебе обо всем, что я скрывал от тебя до сих пор, опасаясь, как бы пыл юности прежде срока не подтолкнул тебя к слишком опрометчивому поступку. Знай: город наш терпит притеснения от великана, и тот каждый год требует присылать к себе прекраснейших из его дочерей – именно это и явлено тебе в сновидениях.

Услышав это, юноша гневно сверкнул глазами и требовательно спросил:

– Кто этот великан, каков с виду и где обитает?

– Имя его никому из людей не известно, ибо никто из людей не может подойти к нему столь близко, чтобы спросить о том. Обликом он «навискапут» – то есть, на взгляд человека, схож с кораблем, палуба коего, в действительности служащая ему плечами, увенчана единственной башней, служащей ему головою с единственным глазом во лбу. Однако тело его пребывает в глубинах морских, среди акул и скатов, руки длиннее самых высоких мачт, а ноги, подобно сваям, достигают морского дна. Гавань его на острове к западу отсюда, где пролив о множестве излучин и рукавов, то разделяясь, то снова сливаясь в единое русло, далеко врезается в сушу. На острове том – так гласит мной изученное – держит он в неволе Кукурузных Дев, сам же стоит среди них на якоре, неустанно обращая взор то вправо, то влево и тешась их отчаянием.

Часть третья Встреча с царевной