Тень и Коготь

– Упавшая звезда, – пояснил я. – Ты разве никогда их не видела? Бывает, они сыплются с неба дождем.

– Нет! Там какое-то здание, неужели не видишь? Вон, вон, взгляни, на фоне неба темнеет! Должно быть, крыша у него плоская, а на крыше кто-то бьет кресалом о кремень.

Я хотел было сказать, что у нее сверх меры разыгралось воображение, но тут там, где сверкали проблески света, замерцал неяркий красноватый огонек, с виду не больше булавочной головки. Еще пару вдохов спустя огонек превратился в крохотный язычок пламени.

Горело он невдалеке, но из-за темноты и множества обломков камня под копытами дестрие казался очень и очень далеким, и к тому времени, как мы добрались до замеченного Доркас здания, разгорелся так ярко, что мы смогли разглядеть в его свете троих, склонившихся над костерком.

– Нам нужна помощь! – окликнул их я. – Вот эта девушка при смерти.

Все трое вскинули головы, и ломкий старушечий голос проскрежетал:

– Кто говорит с нами? Голос, слышу, мужской, но мужчины внизу не вижу. Кто ты таков?

– Я здесь, – отозвался я, откинув на спину капюшон и распахнув плащ цвета сажи. – По левую руку. Просто одет в темное, вот и все.

– И вправду… и вправду… а при смерти кто? Нет, не светловолосая малышка… вон та, золотисто-рыжая, что покрупней. У нас есть вино и огонь, но других лекарств не имеется. Обойдите дом – лестница там, позади.

Следуя ее указаниям, я повел наших дестрие за угол. Здесь каменные стены заслонили луну, и нас окружила непроглядная темень, но вскоре моя нога нащупала неровные ступени импровизированной лестницы – по сути, груды обломков соседних домов, сложенной у стены. Стреножив обоих дестрие, я понес наверх Иоленту, а Доркас шла первой – с тем, чтоб разведать путь и предупредить меня, если впереди что-то неладно.

Крыша, когда мы выбрались на нее, оказалась вовсе не плоской: скат кровли был достаточно крут, чтоб опасаться падения на каждом шагу. Неровная, твердая черепица слегка подавалась, подрагивала под ногами; одна из плиток, с сухим скрежетом соскользнув вниз, звонко разбилась о камень.

Однажды, во времена ученичества, когда мне, по малолетству, доверяли лишь самые простые дела, я был послан с письмом в Башню Ведьм, напротив нашей, по ту сторону Старого Двора. (О веской причине, побуждавшей мастеров в случае надобности отправлять с сообщениями к соседкам-ведьмам только мальчишек из тех, кому еще далеко до созревания, я узнал лишь много позднее.) Теперь-то, зная об ужасе, внушаемом нашей башней не только жителям квартала, но – в равной, а то и большей мере – и обитателям самой Цитадели, я чувствую в воспоминаниях о собственных страхах явственный привкус этакой милой наивности, однако маленький невзрачный мальчишка, каким я был в те дни, воспринимал их предельно серьезно. Слушая жуткие россказни старших учеников, я видел: мальчишки, без всяких сомнений, куда храбрее меня, боятся ведьм тоже. По ночам в Башне Ведьм, самой мрачной, суровой из мириадов башен Цитадели, полыхали огни самых странных цветов. Доносившиеся до наших ушей сквозь иллюминаторы дормитория вопли исходили не из подземных пыточных, как у нас, но с самых верхних уровней, причем мы точно знали: вопят этаким образом сами ведьмы, а вовсе не их клиенты, ибо клиентов в том смысле, который вкладывали в это слово мы, у ведьм не имелось, да и крики те не были ни воем безумцев, ни визгом пытуемых.

Дабы не испачкать конверта, меня заставили вымыть руки, и я отчетливо сознавал, сколь мокры они и красны, петляя по двору, в затейливом лабиринте прихваченных ледком луж. В воображении моем возник образ ведьмы, невообразимо величественной, а посему не спускающей с рук ни малейшего непочтения – такая уж точно не погнушается наказать меня, осмелившегося вручить ей письмо покрасневшими руками, каким-либо особо гадким манером, да еще отослать назад, к мастеру Мальрубию, с весьма уничижительной отповедью!

Должно быть, тогда я вправду был очень мал: чтоб дотянуться до дверного молотка, пришлось подпрыгнуть. Шлепок тонких подошв башмаков о порядком истертый камень крыльца Башни Ведьм жив в моей памяти по сей день.

– Чего тебе?

Лицо выглянувшей из-за приотворившейся двери ведьмы возникло прямо перед глазами – разве что самую малость повыше. Одно из тех, выделяющихся особым своеобразием среди сотен тысяч лиц, которые мне когда-либо доводилось видеть, оно разом наводило на мысли о красоте и болезненности. Ведьма, которой принадлежало лицо, показалась мне древней старухой; лет двадцати от роду, а то и младше, она была невысока ростом и при том ходила, согнувшись, словно под конец долгой-долгой жизни. Миловидное, бескровное лицо ее вполне могло оказаться костяной маской, вышедшей из-под резца искусного ваятеля.

Не проронив ни слова, я показал ей письмо.

– Идем со мной, – велела она.

Именно этих слов я и боялся, и, прозвучав, они показались мне столь же неизбежными, как смена времен года.