Тень иракского снайпера

Джейн на заднем сиденье уткнулась в свой любимый иллюстрированный журнал «W». Она всегда уступала мужу место впереди — чтобы мужики могли болтать не напрягаясь.

Вот мужчины и общались — достаточно лениво, впрочем… Хасане — потому что хранил в себе утреннее праздничное настроение. Так несут полную чашу, боясь расплескать. А Леборн — потому что настроение в последние дни у него было далеко не радостное. Суета вокруг удушений стала доходить и до него. Сначала визиты сотрудников органов и полиции, газетные публикации и дежурство репортеров у дверей Брет воспринимал как неизбежное зло. Пройдет — и забудется. И действительно прошло. Но к прошлому состоянию дела не вернулись. Вот уже десять дней не было ни одного звонка с заказами на портрет. Такое случалось и раньше, но после, в какой‑то прекрасный день, звонки сыпались один за другим. А сейчас — не было ничего. И Леборн нутром чувствовал, что это «ничего» — не на день и не на неделю.

Собственно, поэтому он впервые выслушал Джейн, которая умоляла принять совет Хасане. И согласился — пока, разумеется, только посмотреть, о чем идет речь.

Но, в общем, Леборна нынешняя поездка не радовала. И было тому несколько причин: между Леборном и его окружением в последнее десятилетие шла своего рода необъявленная война. Суть ее была проста и понятна, но ситуация от этого легче не становилась — для Брета Леборна, во всяком случае.

«Правильно говорят о «музыкальном слухе на деньги», — вспомнил Брет. — У Хурама он есть, конечно».

Но именно поэтому, оценивая объективно возможности и способности Хурама Хасане, художник Брет Леборн, портретист, признанный мэтр, никак не хотел оказаться в зависимости от него. Ни в косвенной, ни уж тем более в прямой. А сейчас асфальтово‑серый «Майбах» Хурама мчал Леборна именно к этой зависимости, и потому Брет внутри себя был раздражен, хотя вовсе и не хотел показывать этого.

— Расскажи, как твои! — произнес Леборн, глядя на роскошный яблоневый сад, который они проезжали.

— А чего им сделается? Мириам занимается своими модами. Кажется, сейчас линию хочет открывать, недавно летала в Гонконг.

Хурам Хасане отвечал Леборну вежливо и равнодушно, а про себя с досадой чувствовал, как благодушное утреннее настроение стало по капле утекать из его души… Этот Брет… Нашел о чем спрашивать.

Семья для Хурама была… как сказать? Не то чтобы болевой точкой… Не то чтобы предметом постоянного беспокойства… Хотя, впрочем, если говорить откровенно, и то и другое присутствовало. Хурам мог точно сказать, чем не была для него семья. Мой дом — моя крепость — этого он никогда про себя сказать не мог. И никому бы в этом не признался, потому что внешние приличия всегда соблюдались.

И еще потому, что по своему внутреннему кодексу чести Хасане всегда именно и хотел иметь семью‑крепость. Такую, где запер ворота, поднял мост над глубоким рвом — и нападай на меня весь окружающий мир. Нападай, осаждай — я не боюсь, я выдержу.

Теоретически так оно и должно бы быть, и такую именно видимость Хасане и пытался поддерживать. Но сам он знал, что в действительности дела обстоят совершенно иначе. Жена его, Мириам, относилась к той категории эмансипированных восточных женщин, которые прекрасно осознали свои права и очень вольготно трактовали свои обязанности… Во всяком случае, лучшее, чего Хурам мог добиться от жены в этом браке, это соблюдения внешних приличий и отсутствия скандальных ситуаций. Может, и не так мало, но уж, во всяком случае, совсем не то, на что Хурам рассчитывал, приведя в дом девушку из традиционной персидской семьи, историю которой Хурам предварительно проверил чуть ли не на три поколения. Однако поколения поколениями, а действительность — вот она: дама, живущая самостоятельной жизнью и не скрывающая того, что она мужа не очень любит и потому не считает себя чем‑то особенно связанной. С сыном Арифом дело обстояло еще хуже: его жизнь была вот уже лет пять непрерывной болью Хурама. Парень еще со школы стал употреблять наркотики, сначала — слабые и вроде безобидные, потом — все более сильные… Что ни делали Хурам и Мириам, чтобы отгородить его от этой пагубы, — ничего не помогало. Усугубляло дело то, что в перерывах между приступами зависимости Ариф был прежним Арифом — умницей, послушным парнем с глубокими голубыми глазами… Глядя в эти глаза, собеседник никак не мог верить тому, что говорил Ариф. Молодой человек давно знал эту свою особенность и пользовался ею.

Но наркотики становились все сильнее, приступы зависимости — все чаще. Ариф исчезал из дома и отсутствовал. Его приходилось искать в каких‑то притонах, смрадных барах, куда Хурам никогда в жизни бы не попал, в даунтауне в сомнительных ночных заведениях, к каким и подойти страшно.

Его оставляли без денег, пытались поместить на принудительное лечение — ничего не получалось, поскольку он был старше восемнадцати и обязан был принять решение сам. А Ариф был неадекватен и лечиться решительно не хотел.