Тень мачехи (СИ)

— Простить.

— Но ведь дед отца не простил, выставил за дверь…

— Твой дед, Юра, умным человеком был. Но занятым. Из-за этого упустил он Бориса, еще в детстве. Да еще из-за того, что на Марию Николаевну полагался. А она бесхитростная была, жалостливая — вот Борис и крутил матерью, как хотел. Всё ее воспитание через хитрость свою пропускал, болезнью прикрывался. С тем и вырос. А потом, как повзрослел, не захотел по-другому. Если лёгкие пути есть — зачем какие-то трудности преодолевать, человеком становиться? Вот дед его и выгнал, когда понял: сколько ни давай шансов, всё без толку будет. И прав оказался — ведь с тех пор от Борьки ни слуху, ни духу. Умер уже где-то, наверное. Или опять сидит. Было бы иначе, объявился бы давно. Знал же, что сын растет, что о ребенке заботиться нужно. Не пришел — значит, либо остался таким же животным, как был, либо нет его больше.

— Ты не думай, я не скучаю по нему, и по матери тоже, — пояснил Юрий. — Но ты, Петровна, говоришь мне: женись, да женись. Ну, допустим, женюсь я. И где гарантия, что моя семья точно так же не развалится? Что жена не окажется такой же пустышкой, как моя мать? Да и сам я — смогу ли быть хорошим мужем, привык ведь уже один, как сыч.

— А нету гарантий, Юра, — грустно сказала Алла Петровна. — Но твои родители женились из-за форсу. Мать думала, что за художника выходит, отец — что актрису замуж берет. Интеллигенция, белая кость — куда уж до них грубой военщине вроде твоего деда и жены его, домашней клуши. Борис ведь так и сказал однажды генералу, когда Элла еще беременная была. Мне кажется, потому Василий Александрович их и отселил. А те и рады были — сами-то на квартиру никогда бы не заработали.

Залесский задумчиво крутил в руках пустую кружку из-под молока. Об его ногу потерся Микрик, и Юрий рассеянно наклонился, подхватил кота под бархатное пузо, посадил к себе на колени.

— А ты по любви замуж выходила? — спросил он, пряча глаза. Давно хотел узнать, но было неловко бередить душу пожилой женщины. Но она ответила спокойно:

— По страсти. А думала, что любовь. В молодости же как: кровь кипит, гормоны играют. Влюбляешься, думаешь — на всю жизнь. Тело чувствуешь, слова слушаешь. А человека в ночи разглядеть забываешь.

Эти ее слова больно отозвались внутри. Залесский вновь вспомнил Гелю — экономка ведь будто о ней сейчас сказала. Ему захотелось сбежать, остаться одному, выдохнуть эту боль и ненависть к себе, закупорить в душе вину перед дедом. Он поднялся, улыбнувшись через силу:

— Спасибо, Петровна, вкусно было. И поговорили хорошо, но мне еще в гараж надо — сети разобрать…

Про сети он ляпнул сдуру, зима на дворе — какие сети? Но Алла Петровна о таких тонкостях не задумывалась, поэтому поверила и кивнула, проводив его долгим взглядом.

«Испортили-таки ребенку жизнь! Чтоб вам, артистам, черти сковородку раскалили!» — от души пожелала она Борюсику и Элле-Олимпиаде. Но сплюнула через плечо и перекрестилась: нельзя такое думать, да еще к ночи.

А Залесский и вправду прошмыгнул в гараж — благо, он был пристроен к дому, и идти туда по морозу и снегу не пришлось. Щелкнул выключателем. Свет залил длинные полки с помидорно-огуречным изобилием, закатанным в разномастные банки. Осветил верстак, за которым так любил работать дед. Стену над верстаком генерал отвел под инструмент. Развесил его ровно, по ранжиру: разнокалиберные молотки рядком от мала до велика, по тому же принципу напильники, ключи, отвертки… В жестяных кофейных банках, прикрученных к той же стене, хранил сверла, саморезы, гайки с шайбами. Этот армейский порядок всегда успокаивал Юрия.

Он направился к углу, в котором стоял большой платяной шкаф, выселенный в гараж на пенсию. Там лежала дедова рыбацкая экипировка и снасти: сети, морды, удочки и всякая полезная мелочь. Сети действительно не мешало бы разобрать, висят комками еще с лета. Залесский взял одну, повесил край на гвоздь и, осторожно распутывая, попятился — сейчас растянет на весь гараж, потом соберет аккуратно.

Работа была монотонной, и руки делали ее сами.

«Не по любви — по страсти», — сказала Петровна.

«Человека в ночи разглядеть забываешь».

«Думаешь, он на всю жизнь».

Это было невыносимо — обдумывать эти слова, крутить их у висков, как барабаны револьверов, до отказа заряженных убийственными воспоминаниями.

Из прошлого снова выплыл образ Гели — страстной до жаркой одури, циничной до леденящей боли. Залесский попытался отогнать его, но тут же перед глазами возникла фигура Тани — такой жалкой в этом дурацком больничном халате и своей нелюбви к себе, такой строгой в своем медицинском одеянии и своей почти материнской заботе. Она бы посадила его, если бы он был тем, кто избил ребенка — в этом Залеский не сомневался. Он проникся к ней уважением еще тогда, в приемном покое. И чувствовал его после, даже когда она, ошибаясь и горячась, была готова отобрать мальчишку у матери. Все ошибаются. И у всех — свои причины.