Тень мачехи (СИ)

— Да! Но я… — Волегов не успел договорить. Хрусткий удар — кулаком в лицо. Сергей невольно качнулся, прижимая ладонь к носу, чувствуя, как меж пальцами мощной струей бежит тёплое, солоноватое на вкус. Услышал перепуганный визг Анюты:

— Папа, не трогай его!

А потом — как в замедленной съемке — Волегов увидел, как она шагнула в нему, как конец костыля скользнул по гладкому наливному полу, как она начала заваливаться на спину: неловко искривившись, взмахнув руками, устремив на него ошарашенный взгляд. И он бросился вниз, ловя её в прыжке, как вратарь ловит мяч. И уже падая, прижал к себе её тело, и грохнулся на спину — вместо неё. В затылке гулко стукнуло, боль расколола голову, вспыхнула в его закрытых глазах. Но Анюта зашевелилась на нём — по-прежнему здоровая, убережённая им от удара о твердый пол. Перевернулась, плаксиво ойкнула и затрясла его за грудки, вцепившись в рубашку:

— Серёжка, Серёжа, ты жив? Скажи хоть что-нибудь!

— Прости меня, пожалуйста. Я очень тебя люблю, — хрипло проговорил он, открывая глаза. Сложил ладонь, и, зацепив пальцами конец рукава, вытер им кровь. Анюта смотрела на него сверху — обиженно, неловко размазывая кулачками остатки туши, смешавшейся со слезами. Она скривила губы, словно запирая какие-то горькие, жалящие слова. И сказала, всхлипнув:

— Мне нужно побыть одной.

24

Свет фар скользнул по окну, проник в щель между штор, и на секунду осветил лицо Анюты, пережидающей ночь в мягком широком кресле. Машина, деловито урча, пронеслась мимо дома, и взвизгнула тормозами где-то вдалеке, разом включив по всему посёлку многоголосое собачье буханье. Анюта плотнее закуталась в шаль и подогнула под себя ноги.

Волегов ворочался в соседней комнате. Тоже не спал — она то и дело слышала тоскливый скрип его дивана, покаянное сопение и виноватые шаги: то до кухни, к крану с холодной водой, то до бара — пару раз прошелся, плеснуть из бутылки в стакан. Она взглянула на зелёные цифры электронных часов, казавшиеся повисшими посреди темноты: четыре утра. А они оба не могут заснуть. Так всегда бывало после их ссор: редких, и оттого вдвойне болезненных.

Анюта вздохнула, бесцельно теребя в руках край халата. Может ли она судить Серёжку? В конце концов, не очутись она в инвалидном кресле, всё могло бы сложиться по-другому. Ведь до её травмы у них был великолепный секс — горячий, раскрепощённый, но всегда наполненный чуткой нежностью. А потом… В первый год она постоянно задумывалась: каково Серёже, с его-то темпераментом? Но потом бросила эти мысли, потому что они ранили, впиваясь в неё, как иглы инквизиторского кресла, и болело от них ещё хуже, чем от нудящих в непогоду переломов.

Она всегда думала: любовь равно верность. Простой постулат. Общепринятый. Но оказалось, что даже сейчас, бесконечно злясь на него, чувствуя дикую, разъедающую обиду, она всё ещё любит. И будет любить его, даже если уедет, разорвёт все нити, выйдет замуж за другого. Не сможет вырвать его из сердца и памяти. Потому что, несмотря на всю свою целостность, на всю самодостаточность, которая всегда являлась стержнем её характера, в любви она — половинка. Его половинка. И ей не под силу это изменить.

Анюта осторожно встала, опираясь на подлокотник кресла. Ноги всё ещё были недостаточно сильными, тревожно подрагивали, болезненно отзывались похрустывающей суставной болью на каждый шаг. Но главное — она боялась упасть. Страх засел в ней с того самого дня, как она поняла — ноги зашевелились. И теперь носила себя, как хрустальную вазу, боясь, что если уронит — разобьёт в куски. А сегодня ожил еще и другой страх: что кто-то разрушит их семью, смахнёт её неосторожным движением.

Она ведь подозревала, что у него бывают другие женщины. Чуяла это нутром. Каждый раз, когда её касался привезённый им из очередной «командировки» непривычный запах. Или прорывалась в разговоре чуждая ему, слишком фривольная фраза. Или становилась чересчур нарочитой его забота, фоном которой была виноватая предупредительность. Каждый раз она чувствовала мимолетный укол интуиции — и каждый раз специально переключала мысли на что-то другое. Но однажды, когда подозрения стали совсем уж нестерпимыми, честно спросила себя: а если действительно изменяет? И поразилась тогдашней своей реакции: смиренному пониманию и тёплой грусти, расцветшим в груди. И наполненной любовью мысли «Если ему от этого хорошо — пусть так и будет». Знала, что душой и сердцем — он только с ней.

Так почему же сегодня, узнав о его измене, она почувствовала другое? Бесконечную, страшную боль. Потому что ревность была не к какой-то неизвестной женщине — ревность была ещё и к ребенку. А это оказалось намного серьёзнее.

«Нет, это не из-за малышки, я не чувствую к ней ничего плохого, — поправила себя Анюта. И стыдливо признала: — Это потому, что мать его дочери — не я».