Тень Мануила

Я бы не понимал, чего он так мнется, если бы не выучил в Милане одну замечательную особенность всех людей, его населяющих: они не считали нужным находиться где-либо за пределами своего прекрасного города, потому что за его пределами, куда ни глянь, везде одна лишь клоака. И уж совершенно понятно, что то место, куда он хотел меня отправить, для него было чем-то просто несусветно ужасным. Словом, переживал он из-за того, что и вправду никак не может предложить мне лучшего.

– Так вот, раз уж Вы, Леон, специалист по истории Византии, почему бы Вам не попробовать себя как раз в этой… в этой самой Византии?.. Ну, знаете… В Стамбуле… В Стамбуле мой коллега как раз ищет специалиста по византийским древностям… Там у них в музее археологии огромное количество любопытных экспонатов, – сказав это, он едва ли не поморщился от отвращения. Но я-то готов был, кажется, подпрыгнуть от радости, потому что ничего лучшего даже не мог себе и представить.

– Я согласен! – с радостью выпалил я.

На лице испытующе смотрящего на меня директора школы проскользнуло нечто похожее на вздох облегчения, которому он, впрочем, стать более явным не дал.

– Вот и славно… Вот и славно, Леон! Я, признаться, боялся Вас несколько разочаровать… – Он еще долго оправдывался насчет того, почему именно он меня туда отправляет, но я, к сожалению, ни слова не помню, потому что я его больше не слушал…

Было еще очень рано, когда спустя всего лишь два дня я оказался в самолете, который после небольшой турбулентности приземлился в аэропорту Сабихи Гекчен в Стамбуле. По дороге из аэропорта меня встречали древние полуразвалившиеся и заросшие кустарником стены Феодосия, дворец Вуколеон и наступающее новое утро, сулящее мне невообразимо интересную работу.

Я специально выбрал утренний рейс, чтобы успеть немного побродить в одиночестве. Автобус из аэропорта мимо древних городских стен привез меня к изящно-уютной Новой мечети, рядом с которой в этот час было практически безлюдно: кроме меня, на площади сидело несколько попрошаек, а в углу два торговца уличной едой готовились принимать своих первых покупателей. Да еще была стайка голубей, то спокойно воркующая, собирая крошки с умытого ночным дождем асфальта, то обеспокоенно взлетавшая, чтобы рассесться на выступах минаретов, и шум от голубиных крыльев повисал в воздухе, отражаясь от мраморных стен.

Больше не было ни души. Я остался с городом один на один, взволнованный и радостный от долгожданной встречи, и вместе с утренним солнцем, золотившим древние стены, влился куда-то внутрь в бесконечные узкие и широкие базарные улочки.

Дойдя наконец до музея археологии, я долго бродил по его двору в ожидании открытия, осматривая экспонаты, с которыми мне предстояло работать в самое ближайшее время. Вот саркофаги, в которых некогда лежали тела багрянородных императоров, вот обломок портика древнего храма Полиевкта, от которого, кроме этого самого обломка да еще двух пилонов, украденных венецианцами, осталось только каменное основание. Но если сложить все эти детали как мозаику у себя в голове, то вместо каменных руин появится великолепный храм, потрясающий своими резными мраморными узорами.

Вот львиноголовый питьевой фонтан, вероятно, украшавший некогда одну из городских улиц… Все это когда-то было полно жизнью, окружало людей со всех сторон, дарило им ощущение гармонии и красоты, ощущение величия, а теперь было лишь обломками чего-то прекрасного, но мимолетного, смертного и хрупкого…

Я настолько увлекся своими философскими мыслями, что совершенно не заметил, как ко мне подошел какой-то незнакомый человек, встал рядом и заговорил со мной, будто понимая и слыша все, о чем я размышлял в тот момент:

– Когда я смотрю на все это, в голове у меня оживает совершенно другой город…

Я обернулся: нет, испокон веков слышать здесь русскую речь вовсе не было редкостью, гораздо больше меня удивило то, что эти самые обломки кого-то еще, кроме меня, интересовали столь ранним утром.

Голос принадлежал немного нелепо выглядевшему в своем клетчатом пиджаке, чуть полноватому, но очень высокому, еще довольно молодому человеку восточной, но вовсе не турецкой, а скорее какой-нибудь индийской наружности. Начинался невероятно теплый апрельский день, и его рубашка, на манжетах которой красовались серебряные запонки, как и элегантный твидовый пиджак, были, возможно, не слишком-то уместной для жаркого дня одеждой. Но человек не торопился снимать своего пиджака и, напротив, чувствовал себя в нем, как мне показалось, довольно комфортно. Будто в каком-то панцире, оберегающем его тело от внешних вторжений.