Тень Мазепы. Украинская нация в эпоху Гоголя

Финно-угорские племена жили рядом с русскими много веков, приняли многое из русской культуры, но так и не были ассимилированы. А собственно финнов немало жило и в окрестностях Петербурга, и в столице. В царствование Александра I Россия завоевала всю Финляндию. Финны, предпочитавшие привычное шведское господство русскому, оказали упорное сопротивление, вели партизанскую войну, сжигали собственные деревни, уничтожали склады с продовольствием, заваливали дороги бревнами и камнями. Когда финским партизанам удавалось захватить русский госпиталь, раненых убивали безжалостно. Для просвещенного XIX века такая война была чрезмерно жестокой. Тогда волей-неволей русские и познакомились с Финляндией, с ее бытом, с обычаями. Финны представлялись русским офицерам людьми грубыми, были «невежественны почти до дикости, суеверны и мстительны до крайности». Всё финское произвело на русских впечатление если не отталкивающее, то крайне неблагоприятное: «Те из образованных людей, которые теперь с гордостью или удовольствием называют себя финнами, т. е. финляндцами, тогда бы обиделись, если б их назвали финнами. Каждый, имевший притязание на образованность или на значение, называл себя шведом»[1084], – вспоминал Фаддей Булгарин, участник войны 1808–1809 годов.

Не лучше жили и родственные финнам эстонцы. Русские и поляки в то время не были избалованы изобилием и комфортом. Офицеры-дворяне обычно знали быт своих крестьян, их бедность, нередко и нищету, но даже их поразило убожество «чухны». Эстонцы жили в ригах – сараях для сушки снопов, разумеется, курных. В этих жилищах эстонские дети резвились вместе с поросятами и телятами. «Смрад нестерпимый и на немощеном полу грязь, как на дворе»[1085]. Хлеб и селедка были для эстонцев уже редким лакомством. Повседневную эстонскую пищу не решались пробовать даже солдаты.

Для украинца, южанина, даже настоящий, не мифологизированный финн представлялся существом неприятным. Разница темпераментов и стереотипов поведения неизбежно вела к этой неприязни. А в историческом сознании украинского народа финны и Финляндия связаны с целой цепью зловещих ассоциаций. На финской, чухонской земле стоит ненавистный Петербург. В Финляндии во время Северной войны воевали малороссийские полки – Черниговский, Нежинский, Гадячский и другие. Воевали там и «несколько тысяч Сечевских Козаков, и с ними Компанейцев и Сердюков пехоты»[1086] (компанейцы и сердюки, соответственно, – конные и пехотные наемные полки, сформированные гетманом).

Для украинцев Северная война была непонятной, чуждой, абсолютно ненужной. Война против турок – другое дело. «Бог и Святое писание велит бить бусурменов». А еще лучше – война против поляков. Вместо этого пришлось воевать с далекими шведами среди непроходимых лесов, холодных озер и бескрайних болот, где даром положили свои кости малороссийские козаки.

Но другая ассоциация будет страшнее Северной войны. Строительство Ладожского канала и миф о строительстве Петербурга.

Город немецкий

Приезжим украинцам и даже самим русским Петербург виделся городом почти иностранным. Да, собственно, трудно найти известного литератора, который об этом космополитизме не написал. Украинцы – не исключение. «Русским Вавилоном» назовет Петербург Пантелеймон Кулиш. «Город бескрайний, может – турецкий, может – немецкий, а может быть, даже русский», – напишет впечатлительный и экспансивный Шевченко в своей почти безумной поэме «Сон». А за пятнадцать лет до него почтительный Николай Васильевич Гоголь писал маменьке: «Петербург вовсе не похож на прочие столицы европейские или на Москву. Каждая столица вообще характеризуется своим народом, набрасывающим на нее печать национальности, на Петербурге же нет никакого характера: иностранцы, которые поселились сюда, обжились и вовсе не похожи на иностранцев, а русские в свою очередь объиностранились и сделались ни тем ни другим»[1087].

В апреле 1829-го Николай Васильевич еще не видел ни одной европейской столицы, кроме Петербурга, сведения его о Европе были совершенно книжными. Но космополитизм северного Вавилона он увидел своими глазами. И в «Петербургских записках 1836 года», составленных уже за границей, Гоголь повторит свою оценку: в Петербурге «мало коренной национальности» и много «иностранного смешения»[1088].

Между тем почти 85% населения Петербурга составляли русские[1089]. Однако в городе господствовали западная архитектура, европейская одежда, французская кухня. Даже вывески на магазинах, лавках, кондитерских были на двух языках: русском и французском или русском и немецком. Состоятельные жители Петербурга старались не уступать парижанам ни в моде, ни в кулинарии. Почти все кондитерские принадлежали французам – от легендарного Вольфа и Беранже на Невском до убогой кондитерской на Петербургской стороне, где посетитель мог заказать разве что горячий шоколад и сахарную воду.