Тень Мазепы. Украинская нация в эпоху Гоголя

В январе 1847 года Гоголь собрался в Палестину, к Святым местам, и обратился за необходимым паспортом. Государь император повелел (через начальника своей военно-походной канцелярии графа Адлерберга) посольству в Константинополе и русским консульствам в турецких владениях «дабы Г-ну Гоголю было оказываемо с их стороны всевозможное покровительство и попечение». Сверх того, император повелел министру иностранных дел графу Нессельроде снабдить Гоголя «еще и рекомендательными письмами от Вашего Сиятельства»[1668].

Царь благоволил, пожалуй, к самому суровому критику России и русских.

Впрочем, и большая часть русской читающей публики не могла заподозрить его в чем-то дурном, враждебном России или русскому народу. Не заметили даже «проклятых кацапов» и «нечестивый язык» москаля. Тем более приняли и его драматургию[1669], и «великорусскую прозу». Зрители «Ревизора» и читатели первого тома «Мертвых душ» «приходили в совершенный восторг»[1670]. Константин Аксаков в своей статье «Несколько слов о поэме Гоголя “Похождения Чичикова, или Мертвые души”» соединял тонкие наблюдения с самыми наивными умозаключениями: «Гоголь русский, вполне русский, и это наиболее видно в его поэме»[1671], – писал Константин Сергеевич и завершал статью прекрасным, полным самой высокой патетики, гимном русской песне, песне великорусской! Той самой песне, которую Гоголь, если верить Богдану Залескому, называл песней «финской» и «каннибальской».

С. П. Шевырев на страницах «Москвитянина» старался предупредить самые сомнения в Гоголе: «Да не подумают читатели, чтоб мы в чем-нибудь обвиняли Гоголя! Избави нас боже от такой мысли или, лучше, такого чувства! Гоголь любит Русь, знает и отгадывает ее творческим чувством лучше многих…»[1672] Статьи Шевырева в «Москвитянине» задали целое направление в гоголеведении. Гоголь-реалист и обличитель крепостнической России, создатель «типичных представителей» и оптимист, веривший в будущее России и русского народа, – этот образ писателя, столь известный в советское время, тиражированный школьными программами и даже запечатленный скульптором Николаем Томским в бронзе, первоначально создан даже не Белинским, а именно Шевыревым.

Но и в XIX веке взгляд Шевырева был широко распространен. Сам Гоголь был чрезвычайно доволен, благодарил критика за статьи, в которых «дышит такая чистая любовь к искусству». «Я много освежился душой по прочтеньи твоих статей и ощутил в себе прибавившуюся силу»[1673], – писал он Шевыреву в ноябре 1842 года.

Может быть, Николай Васильевич был искренен, а может быть, и нет. Даже самым близким людям Гоголь казался скрытным. «Полной искренности» не признавали в нем даже старые друзья, такие как А. С. Данилевский[1674].

Обратим внимание на особенности писем Гоголя. Гоголь не вел дневника, не оставил по себе мемуары, так что его письма – источник важнейший, бесценный. Другое дело, что надо помнить про обстоятельства их создания, учитывать, кому, что и когда писал Гоголь. Николай Васильевич даже объяснял Сергею Тимофеевичу Аксакову и его ученому, но несколько непрактичному сыну Константину Сергеевичу, что «в жизни необходима змеиная мудрость (курсив С. Т. Аксакова. – С. Б.) <…> не надобно сказывать иногда никому не нужную правду и приводить тем людей в хлопоты и затруднения»[1675].

Обращаясь к украинцу Максимовичу, Гоголь мог мимоходом бросить презрительную фразу о «кацапии», о «толстой бабе» Москве, «от которой, кроме щей да матерщины, ничего не услышишь»[1676]. Впрочем, такие эпитеты проникали и в его сочинения. 10 марта 1836 года Цензурный комитет постановил убрать из статьи Гоголя «Петербург и Москва» слова: «Какая она (Москва) нечесаная»[1677]. Зато русского писателя Сергея Тимофеевича Аксакова, хозяина знаменитого московского литературного салона, отца двух известных русских славянофилов – Ивана и Константина, Гоголь обещает прижать к своей «русской груди»[1678].

В переписке с Николаем Прокоповичем, товарищем по учебе в Нежинской гимназии, малоизвестным поэтом, простым учителем словесности, Гоголь мог быть откровеннее, чем в письмах к русскому ученому Михаилу Погодину, в которых писал, как любит «неяркий мир наш, наши курные избы, обнаженные пространства»[1679]. Но не зря же Погодин жаловался С. Т. Аксакову на «капризность», «скрытность», «неискренность» и даже на «ложь» Гоголя[1680].