Тень Мазепы. Украинская нация в эпоху Гоголя

Иван Котляревский сочинял свою «Энеиду» для читателя, знакомого с римским оригиналом, прочитавшего настоящую «Энеиду» Вергилия Марона пусть и фрагментарно. Поэтому людям его круга поэма была много смешнее и понятнее, чем нынешним украинским школьникам и российским студентам-филологам (остальные ее уже вряд ли читают). В поэме есть даже эпизод, где троянцы, приплывшие с Энеем в Лациум, прилежно изучают латинский язык: мешают полтавский говор с испорченной латынью и приделывают к украинским словам окончания -us.

За тиждень так лацину взнали,
Що вже с Енеэм розмовляли
I говорили все на «ус»:
Енея звали Енеусом,
Уже не паном – домiнусом,
Себе ж то звали – троянус.

И не прошло еще недели,

Как по латыни загудели,
Привыкли говорить на «ус»,
Энея звали Энеусом,
Уже не паном – доминусом,
Свой род и племя – Троянус[360].

Котляревский жил во времена упадка латинской учености. Закрылись Харьковский коллегиум и Киево-Могилянская академия. Созданная на ее месте Киевская духовная академия не унаследовала могилянских традиций. Гоголь в Предисловии к первой части «Вечеров на хуторе близ Диканьки» уже будет подшучивать над школьником, который «стал таким латыньщиком, что позабыл даже наш язык православный».

В Нежинской гимназии высших наук латынь, конечно, учили, но она превратилась всего лишь в один из учебных предметов. Между тем любители-латинисты не перевелись. Иван Семенович Орлай, второй директор Нежинской гимназии, нередко приглашал к себе способных учеников, чтобы побеседовать на латыни. Когда он принимал на работу нового учителя латинского языка Ивана Кулжинского, то, разумеется, позвал его на обед. Приглашен был и гимназист Василий Любич-Романович, прежде изучавший латынь в Полоцкой иезуитской коллегии. Новый учитель с честью выдержал испытание. За столом все позабыли про обед, а только «латинствовали»[361], предпочтя Горация котлетам.

Жинка

Не только русские путешественники, но и некоторые украинцы ставили малороссийских женщин гораздо выше мужчин. Кулиш писал, будто малороссийская женщина даровитей и порядочней, чем мужчина[362]. Сам Пантелеймон Александрович женился на «украинской Беатриче»[363] – красавице Александре Белозерской, которая под псевдонимом Ганна Барвинок станет известной писательницей. «Боярином»[364] на их свадьбе был Тарас Шевченко. Он пел с Александрой дуэтом народные песни. И через десять лет, в Новопетровском укреплении, Шевченко вспомнит «прекрасную блондинку» и ее задушевную песню[365]. В 1857-м, когда Шевченко вел свой дневник, с Александрой Белозерской-Кулиш мечтала петь малороссийские песни Надежда Аксакова.

Брат Надежды Сергеевны Иван Аксаков говорил о малороссийских женщинах даже ярче Кулиша: «Природная грация, вкус к изящному, художественный склад мысли, утонченность, доведенная донельзя в области чувства, – равно присущи всем малороссиянкам»[366], – писал московский славянофил. Григорий Данилевский восхвалял телесную красоту «полностанной» и «полногрудой» дивчины, что идет с коромыслом на плечах за водой, «пышно колышется на ней белая новая свитка с двумя черными сердечками на спине у пояса»[367].

В те времена крестьяне еще носили традиционную домотканую одежду. Городская мода не касалась деревни, поэтому различия особенно бросались в глаза, особенно в одежде женской. И у великороссов, и у малороссиян она была намного наряднее мужской. На знаменитую Коренную ярмарку (под Курском) приезжали и украинцы из Рыльского или Путивльского уездов, и русские крестьяне из уезда Курского. Аксаков, собиравший сведения для своей монографии о ярмарках, не мог не обратить внимания на эти различия. Русский наряд ему, впрочем, нравился больше украинского: «это шерстяная юбка ярко-пунцового цвета, а не узкая плахта и не понева и белая рубашка. В Малороссии почти не носят юбок, а обертываются плахтою, что не очень красиво»[368].

Вообще-то даже повседневные запаски, а уж тем более праздничные украинское плахты удивительно красивы. Да и слова Аксакова касаются только одного региона, пограничного между русским и украинским этнографическими мирами. Этнограф фиксирует картину одного дня, как будто снимает ее на фотоаппарат. Но жизнь течет и меняется даже в консервативной крестьянской среде. И те же юбки («спiдници») со временем едва не вытеснят плахты даже в Полтавской губернии. Но различия в одежде, особенно нарядной, праздничной, сохранялись долго, и вдали от Малороссии украинская женская одежда казалась странной, диковинной. Когда Тарасу Шевченко понадобилось одеть натурщицу по-украински, оказалось, что портнихи в Петербурге представления не имеют о плахте и «гарно пошитой» девичьей сорочке[369]. Пришлось заказывать сорочку и плахту на Украине, доставать через Квитку-Основьяненко.