Тень правителей

Со шлюшкой несколько раз пытались договориться, был момент, когда согласовали, что она станет премьером при формальном президенте, но она вела себя точно как последняя блядь, в последнюю минуту отказывалась от своих слов и начинала нервно корчить царицу Тамар.

Он хорошо помнил её слова, сказанные на встрече в Крыму.

— Мы вашими не станем, — гордо произнесла королева хохелов. — Мы — европейцы!

— Ну-ну, — ответил он. — Хотите в дружные ряды нищих болгар и албанцев?

В каких закромах Родины откопали шахтёра, ему было неизвестно, это насторожило его. Пушистик показывал пальцем на спасателя, тот ссылался на какие-то мифические старые кадры. Он вдруг понял, что его водят за нос. «Ну, хорошо, — подумал он. — Хочешь разговор начистоту, будет тебе такой разговор».

С рокером было сложнее. Он посмотрел на листочки со своими последними стихами. Стихи были нежные, возвышенные, что обычно не было ему свойственно, хорошие стихи. «Дебил, — разозлился он. — Донаркоманился, подонок. Свободы ему захотелось».

Найти другого? Он засмеялся. «История, повторяясь, превращается в фарс». Утопить? Ему вдруг стало противно и скучно. А что ты будешь делать со своими стихами?

— Ты знаешь, — сказала Ксюха. — Не нравится мне твоя Юлька в последнее время. И дело не в том, что она блядует самостоятельно, без моего присмотра. В ней стала чувствоваться какая-то мстительность, то ли в отношении тебя, то ли всего мира, не могу пока понять. Свободная любовь должна приносить радость и азарт, а из неё чёрное так и прёт.

— Переманили? — спросил он.

— Не думаю, — сказала Ксюха. — Скорее, меня бы переманили. Меня, собственно, и переманили. Я, как умная маша, кочевряжиться не стала. Как будто это что-нибудь меняет. Не нравится мне твоя Юлька, будь осторожен.

5

— Ты не улетела? — спросил он.

Юлька сидела за обеденным столом, на столе были расставлены лёгкие закуски и бутылки.

— Рейс в три часа ночи, — сказала Юлька. Она всегда отказывалась от государева самолета, летала регулярными рейсами, правда, первым классом.

— Тогда давай поужинаем, — предчувствие нехорошего разговора овладело им.

— У меня тост! — Юлька налила ему полный фужер водки.

— Короткий, — добавила она. — За упокой души!

— Как скажешь, — хладнокровие не покинуло его, он выпил водку залпом. — Как я понимаю, сегодня годовщина.

— Правильно понимаешь, — Юлька пригубила вина. — Меня ты, видимо, пожалел, а с ним, в свойственной тебе манере, церемониться не стал. Спасибо, что живая.

— Он мне никто, — сказал он. — Приблудный ухарь, законопатил тебе голову, чего мне его жалеть. Все, кто клеятся к тебе, видят в тебе меня, извини за неприятную правду.

— В библии сказано: око за око, — сказала Юлька.

— Хочешь меня убить? — спросил он.

— Да, — сказала Юлька. — Не из-за него. Из-за себя, из-за того, что ты превратил меня в грязную тряпку, о которую можно вытирать ноги.

— Хорошо, — сказал он. — Убивай. Легко сказать, трудно сделать.

— Освобождается место нашего представителя при ООН, — сказал пушистик. — Право слово, Костя, это лучший выход для всех.

— Прекрасно, — сказал он. — Это в начале шпаргалки, а что в конце?

Пушистик злобно посмотрел на него.

— Вот Стальевич живёт себе в европах и никому не мешает. Ты же человек уходящей формации, чего, ей-богу, нервы мотать.

— У меня есть своё фамилиё, — сказал он. — И я люблю Отчизну странною любовью.

— Зря ты так, — сказал пушистик. — Мы же как лучше хотим.

— Так не бывает, — сказал он. — Противоречит логике исторического процесса.

— Итак, будет как в плохой итальянской опере, — сказал он. — Яд на дне бокала? Или в сумочке припасен револьвер?

— Электрошок, — сказала Юлька. — Очень сильный разряд. Вызывает мгновенный разрыв сердца. Так меня заверили.

— Ну, хорошо, — сказал он. — Я подремлю в кресле перед смертью, если ты не возражаешь?

Как называется это дерево? Молчишь. Ну, да, ты и должен молчать, болтуну не станут кричать: «Хали-гали, Кришна! Хали-гали, Рама!» Первый раз вижу дерево, которое не отбрасывает тень. Умом понимаю, что здесь иллюзия прекратила быть иллюзией, а душой чувствую — говно это всё. Понимаю, ты хотел бы сказать, если бы захотел говорить — это из моих ботинок течёт дерьмо. Да, течёт, я ведь сосуд, я разве виноват, что в меня всегда попадает всякая срань вместо амброзии.

Никто ни в чём не виноват. Представляю, как в древнегреческом театре актёры ломали руки: сыночек зарезал папаньку, мамашка убила детишек, никто не ведал, что творил, зрячие были как слепые, а слепые внимали глухим, на всё воля богов, против лома нет приёма. Ты думаешь, они в это искренне верили? Мне жаль, если это так. Зачем тебе третий глаз, учёная обезьяна, этот мир всё равно не изменится к лучшему.

Когда взрослеешь, ты думаешь, что видишь свет в конце туннеля, ты идёшь на этот мерцающий огонек, а на самом деле скатываешься в шахту, где вопли, крики и стоны. Говорю тебе как воинствующий атеист — всё в руках божьих. Какая тупая у тебя улыбка. Я тоже тупой, но я хотя бы не оспариваю это.