Тень стрелы

Голоса пещер. Тот, кого нет

…А когда Ты, истощенная до предела, попросишь у меня из рук не хлеба, а яду, – тогда я улыбнусь тебе и скажу: не яду, а меду дам я Тебе.

Я дам Тебе вместо яда – мед.

Ибо сказано и записано на священных скрижалях: отдайте себя великому Богу во спасение остальных.

Я дам Тебе мед. Я буду давать Тебе мед и днем и ночью. Когда бы Ты ни попросила есть – я буду давать Тебе мед. Мед из отборных ульев, от лучших пчел, со знаменитых пасек. Великолепный, душистый, сладкий мед; и майский, созданный для кормления маленьких пчелок; и яблоневый, собранный с яблонь-дичков; и жимолостевый, собранный в тайге с цвета жимолости; и мед, собранный пчелами на пепелищах, откуда спаслись погорельцы, с розовых изящных цветков кипрея. И мед, собранный с редких, драгоценных цветов лотоса императорскими пчелами, я тоже буду давать Тебе. Я буду давать его Тебе с ложечки, и я выну Тебя из-под тяжелой каменной плиты. Я погружу Тебя в лохань, наполненную медом. Ты попросишь пить – я дам Тебе пить жидкий весенний мед, только что слитый из теплых сот. Я буду подносить к Твоим губам засахаренный прошлогодний липовый мед, снежно-белый, как засыпанные снегом гольцы.

И Ты будешь есть мед, пить мед, купаться в меду.

А потом Ты умрешь.

Умрешь от невыносимой сладости бытия.

…В голове шумел, накатывал прибой. Ш-ш, ш-ш, – волны набегали на каменистый берег и отступали, унося с собой мелкие камешки, обточенную гальку, водоросли, улиток, – унося с собой в бесконечность текучей воды кромку жалкой прибрежной жизни.

Прибой шумел, и от шума она очнулась.

Она повернула голову, пытаясь избавиться от назойливого шороха. Сморщилась. Чужая грубая рука поднесла к ее лицу пахучую холодную жидкость, вылила ей на лицо, жидкость попала в глаза, в ноздри, и она застонала – зелье безжалостно щипало, разъедало веки; остро запахло спиртом. Грубая рука без обиняков начала растирать ее лицо, щеки, виски. Человек, на корточках сидевший перед ней, лежавшей на наваленных тулупах и шкурах, плеснул еще себе в горсть водки из длинногорлой зеленой бутылки, снова вылил ей на лоб, на виски, растирал беспощадно, сильно, докрасна. Она мотала головою туда-сюда.

– Пустите… Пуст… О, до чего же я пьяна…

– Правильно, – жесткий железный голос резанул ее, будто ножом по горлу. – Правильно, вы пьяны. Я нашел вас в степи утром. Я влил в вас полбутылки водки, оставшейся – растер. Слава Богу, у вас крепкий молодой организм. Коню не сделалось ничего от ночи в степи, а вам мог бы запросто конец прийти. Рассказывайте, что случилось. Вы самовольно забрались в такую даль? Или вас кто-то силком утянул?

– Где… я?..

Катя повела глазами вбок. Попыталась приподнять голову от шкур. Тут же без сил опять уронила ее на мягкий овечий ворот солдатского тулупа.

– Еще спросите, кто я. Не узнаете? Генерала не узнаете?

Она, щурясь на пламя свечи, тускло горевшей наверху обрубка мощного лиственничного ствола, всмотрелась. Углы ее губ приподнялись, как у ангела на иконе.

– Роман Федорович…

– Да, Роман Федорович, представьте себе. Хорошо еще, что я сегодня с раннего утра решил промяться, поскакать по степи на своей кобыле. Я наткнулся на вас почти у берега реки. Конь заржал – я услышал. Благодаренье Богу, к утру буран утих. Я откопал вас из-под снега. Вас уже наполовину засыпало снегом. Вы уже вконец закоченели. Еще немного – и я бы не беседовал сейчас с вами, а отпевал бы вместе с безутешным Семеновым вас, лежащую в гробу, в ургинском православном храме. Жду рассказа, дорогая Катерина Антоновна. Хотя, я понимаю, вам сейчас не до рассказов. И все же.