Тень стрелы

– Подпоручик Зданевич. Есаул Никита Лямин. Подпоручик Игнатий Леонидович Свойский. Хорунжий Истомин. Майор Федор Зубов. Солдат Ерофей Акулов. Поручик Свиньин. Солдат Афонин. Полковник Георгий Иванович Храмов.

– Как, и Храмов тоже? – вырвалось у Иуды. Он оторвал карандаш от бумаги.

– Представьте себе, и Храмов, – голос Унгерна был холоден и сух. – Подхорунжий Яков Васильевич Васильев. Солдат Немцов. Майор Анатолий Бекетов.

– Боже мой, и Бекетов…

– Да, и Бекетов тоже. Вчера. Он исчез вчера.

– Двенадцать человек, Роман Федорович.

– Как двенадцать апостолов, хотите вы сказать? – Унгерн отшагнул от походной кровати, на краешке которой сидел Иуда Семенов и старательно записывал диктуемые фамилии плотницким карандашом. – Это те сведения, которые я знаю. Мне никто больше пока не сообщал ни о ком.

Барон Унгерн диктовал Иуде Семенову имена и фамилии пропавших без вести из лагеря. Людей искали, не нашли. Рассказ Катерины Терсицкой о страшной пещере подлил масла в огонь раздумий. Иуда, наклонив голову, старательно писал. Его лицо слишком низко склонилось над желтым плотным листом бумаги. Свеча горела сбоку, и лицо Иуды оказалось в тени. Унгерн, как ни щурился, не мог его рассмотреть.

«Они все пропали. Их похитили.

Нет! Их убили.

Каждого – поодиночке?!

Нет, всех скопом. Зазвали в одно место – и открыли огонь.

Нет, нет, этого не могло быть. Они же все исчезали порознь. Сегодня – один, завтра – другой. В такое тяжелое время, когда мне, мне, великому герою Азии, нужен каждый человек, каждый воин в войске. Я не могу понять, уследить, как это происходит. И, главное, никто не может. Выставить дозор около каждой юрты?! Около каждой палатки?! Какая чушь. Какая беспросветная чушь. Если надо – похититель проникнет и через дозор, едва дозорный задремлет. И какой дозор зимой. Солдат околеть на морозе может. А убийца, ежели он существует на самом деле, запросто убьет дозорного».

Унгерн прикурил от свечи. Задымил китайской вонючей папиросой. Зло плюнул ее, загасил в кулаке. Взял со стола трубку, раскурил. Пока он совершал все эти неторопливые, размеренные движения, он думал. Он думал, и его высокий, как край монгольской чаши для люй-ча, обветренный лоб морщился, и его глаза вспыхивали бело-зеленым, дьявольски-болотным светом – и снова гасли, и вспыхивали снова.

«Тишина. Какая тишина. И сейчас, в этой тишине, пока я тут ломаю голову в командирской своей юрте над этой чертовой загадкой, у меня из лагеря исчезает еще кто-нибудь. Кто?! – Он втянул дым так, что щеки его резко и глубоко ввалились, и все побледневшее лицо стало похоже на отрытый в красной пустыне Гоби череп. – Я узнаю это. Я, последний Великий Могол, я, великий цин-ван, первый азийский князь, пришедший с севера, исполняющий великую миссию освобождения всея Азии от нечисти. От красной нечисти, что, как саранча, покрыла ее беспредельные пространства».

Дым вился над его лысеющей, коротко стриженной головой, раскидистый, белесый, как полынь, дым. Он вдохнул горький запах дыма. Слава Богу, этот табак не китайский, этот табачок – еще из тех, русских запасов, черноморский, подарок весельчака Зданевича, особо ценившего болгарский тютюн. Бедный Зданевич. Где он сейчас. Черт, неужто в той пещере, о которой так плохо, так путано и невнятно рассказывала эта робкая беленькая жена его бравого атамана, эта златокосая Катерина?.. И там – его скелет?.. Нет, чушь. Гнать от себя эти вздорные мысли.

Он кинул взгляд на стол. Нож, найденный Осипом Фуфачевым, валялся на столе перед ним. Он не стал брать его в руки – ощупал глазами. Превосходно сработанный нож, дерзко-неприличная рукоять выточена из очень твердой породы дерева… и гравировка потрясающая: как можно было добиться не только графического, но и цветового эффекта изображения женской фигуры? Неведомая восточная техника… Да, Восток далеко, далеко и бесповоротно обскакал Запад в том, что касается всяких тонкостей и изощренностей… Унгерн, слегка выкатив светлые рыбьи глаза, безотрывно глядел на нож – так глядят на живую женщину, лежащую на ложе. Осип Фуфачев принес ему и оторванный погон, также найденный на Толе. Нет, какой из него, Унгерна, следователь! Да никакой. Выпороть, высечь, казнить за ослушание, поднять дивизию в атаку, взять крепость, взять город – да, это он умел. Никто и никогда в жизни не учил его расследовать тайные дела. Преступления. Он сам… да, он сам мог убить. Повесить. Разрубить шашкой надвое. Но – на виду. И за дело. За правое дело, которое он, барон Унгерн, милостью Божией, отстаивал всюду и всегда.