Тень за правым плечом

Капитан парохода «Михаил», шедшего из Котласа в Вологду, не только приказал остановиться и выслать шлюпку при виде нашей троицы мужчин, бешено размахивавшей руками, но и согласился подождать, пока вся компания переправится на борт. Правда, как и предполагалось, он решительно возражал против мертвого тела, но мы не слишком и настаивали. Не пытались мы взять с собой и лиса, который как свернулся под столом с покойным хозяином, так и перестал реагировать на внешние раздражители. Лев Львович тем же манером перенес в лодку Машу, до сих пор не пришедшую в себя. Матросы, присланные с парохода, нам почти не помогали. Капитан, как специально, отрядил, вероятно, самых тщедушных из тех, что нашлись на корабле: очень похожих друг на друга, невысоких, тощих, причем один еще и в серебряных очках, что делало его больше похожим на семинариста или студента, чем на моряка. Только потом я сообразила, что руководствовался он тем же инстинктом, который заставляет вожака волчьей стаи высылать вперед самых дряхлых и больных волков: если с ними что-нибудь случится, будет не так жалко. При виде объемистого багажа Мамариной они как-то испуганно переглянулись, но не сказали ни слова. Для женщин на пароходе спешно опростали каюту, занятую какими-то усатыми офицерами, которые, радуясь случаю продемонстрировать свою удаль, мгновенно собрали свои пожитки и вышли, звеня шпорами и оставив за собой резкий запах кельнской воды, грубого табака и конюшни. Мужчинам предложено было временно поселиться в третьем классе, но Рундальцов, незаметно принюхавшись, выбрал палубу, тем более что погода была превосходной.

Меня поразило, как быстро за треволнениями дня все забыли о покойном докторе. Мы положи-ли его на столе в нашей избе, все в той же мокрой одежде. Я заметила, что Мамарина избегала приближаться к нему и даже на него смотреть, но Клавдия — не знаю, с бабьей или врачебной бесстрастностью, — обобрала с него какие-то прилипшие обрывки водорослей и даже накрыла одним из наших одеял. Вероятно, она же прикрыла ему глаза, так что он снова мог бы показаться спящим, если бы не мокрые волосы и не мертвенная бледность, тем временем окрасившая его черты. Мне все казалось, что мы не сделали все для него возможное, а, напротив, сбежали, оставив его в беде, как будто он был не мертв, а покалечен. Обсудить это мне было не с кем: Клавдия, даром что качка была совсем небольшой, вновь скользнула в свое мутноватое забытье, Мамарина, раскрыв несессер, с тревогой вглядывалась в морщинку над бровями, явно упрекая себя за чрезмерную раздумчивость, а кормилица, уложив ребенка и тяжело угнездившись рядом, немедленно задремала. Эта звериная способность при любой оказии свернуться и начать похрапывать сильно меня раздражала. Находясь в состоянии вечной встревоженности, я поневоле завидовала чужой гармонии, не обретенной в результате усилий (как у буддийских монахов после десятилетнего созерцания собственного пупа), а данной от рождения, прилагавшейся в качестве дополнительной премии к набору рук, ног и срамных мест, как собрание сочинений Метерлинка бесплатно давалось к годовой подписке на «Ниву». Холодным своим умом я понимала, что эта животная гармония, одутловатое равенство самой себе подразумевает неотъемлемо связанную с ней череду качеств — от туповатой самоуверенности до, возможно, какой-то особенной половой прожорливости: девственницы кормилицами не бывают. Но сердцем я чувствовала какую-то сосущую зависть к той ладной ухватке, с которой она, не колеблясь ни секунды, распеленывала девочку, меняла ей подкладную салфетку, без видимой неприязни обтирала ее чистой тряпицей и одевала обратно (по настоянию Мамариной Стейси пеленали по французскому образцу, не туго, оставляя ручкам и ножкам простор для движения). Перепеленав ее и по-звериному к ней принюхавшись («берложкой пахнет»), она одним движением выпрастывала одну из своих бледных, покрытых венами грудей и прикладывала к ней девочку. Поневоле отводя глаза от самой сцены, я смотрела на лицо кормилицы, которое от явно подступающего блаженства казалось почти привлекательным: иногда в эту минуту я перехватывала взгляд Мамариной, также старавшейся не глядеть и также с трудом скрывающей особенный, гложущий тип нутряной зависти, охватывающий нас обеих.