Тень за правым плечом

Вопросы, с которыми на моей памяти обращались к Быченковой, касались всех хоть мало-мальски важных сторон человеческой жизни — от того, какое время года благоприятнее для зачатия ребенка («Это уж вы сами, милочка, решайте, но самое главное это не когда, а с кем»), до того, как относиться к новой пьесе модного тогда Арцыбашева («Я, милочка, такого не читаю и другим не советую. Но вот я на Фоминой в женском клубе буду читать лекцию про Вересаева — приходите, если билет достанете»). Но больше всего любила она вопросы про политическую жизнь, причем особенно — европейскую. Личный врач бедного Ллойд Джорджа мог, наверное, голову себе сломать, расследуя внезапные приступы икоты своего патрона, а между тем секрет был прост: в это время за тысячи миль к северо-востоку мадам Быченкова объясняла затаившей дыхание аудитории тайные и явные мотивы его поступков. Упоминала она главных действующих лиц европейской политики так, как будто всю жизнь прослужила у них на кухне: с той особенной лакейской восхищенной фамильярностью, которая вообще отличает русских ораторов либерального склада. Выглядели они в ее изображении людьми недалекими, весьма предсказуемыми и крайне прямолинейными — впрочем, в тех случаях, когда им удавалось сделать что-то во вред России, они удостаивались ее мягкой похвалы. С другой стороны, симпатии к немцам, с Россией прямо воевавшим, она тоже, по крайней мере внешне, не испытывала, внося в простые души своих поклонников легкий диссонанс: если любое поражение России есть благо, приближающее революцию, то как же не радоваться всяким новостям об отступлении русских? Но в этом отношении она была непоследовательна, опасаясь, может быть, что гимназическое начальство, смотревшее сквозь пальцы на все ее вольнолюбивые проповеди, прямого выступления на стороне немцев все-таки не простит.

Замечательно, что сама она настолько уверовала в собственную гениальность, что совершенно свободно упоминала ее как что-то вполне общепризнанное, вроде изобилия снега зимой: фразы наподобие «ну этого даже я понять не могу» или «мы, великие люди» употреблялись ею походя, как ни в чем не бывало, что при некотором авансе доброжелательности могло бы показаться даже умилительным.

Ученицы ее, несмотря на аффектированное дружелюбие, терпеть не могли — и несколько раз на моей памяти проделывали над ней довольно жестокую шутку. У Быченковой был один странный пунктик: она была почти помешана на чистоте. Не говоря уже, что ее собственная одежда была всегда идеально вычищена и выглажена (дома у нее, несмотря на демократизм, обретался целый штат отлично вышколенной прислуги), но даже и ее классная комната специально прибиралась прямо перед уроками. Шутка же была такова: накануне гимназистки пробирались в класс и приклеивали гуммиарабиком в щель между дощечек, которыми была крыта кафедра, малюсенький клочок бумаги. Заметить его даже с двух шагов было мудрено, так что подслеповатый гимназический уборщик обычно его пропускал. Утром Быченкова начинала первый урок: «С своей волчихою голодной выходит на дорогу волк. Что это значит? Почему волчиха голодная, а волк — нет? Так поэт, может быть сам того не желая, хочет указать нам на неравноправие женщины, процветавшее в николаевскую эпоху» — и тут вдруг замечала бумажку. Руки у нее вечно были вытерты кельнской водой, а ногти выскоблены специальной пилочкой, так что сперва она пыталась его просто сдуть, что, конечно, не удавалось. Отвлекшись от волка-узурпатора, она норовила этот клочок подцепить, но и это было тщетно. Наконец, благодаря каким-то особенным усилиям, она задирала его край, но теперь на месте одного клочка виднелось два, хотя и меньшего размера. Тут, сдавшись, она звала уборщика, но, поскольку на мужские роли ради сбережения нравственности учениц набирали лиц весьма преклонного возраста, а оттого слегка глуховатых, приходилось идти за ним самой. Так проходило пол-урока, что, собственно, и было нужно озорницам.