Тень за правым плечом

Но все наши учительницы, бесконечно восторгающиеся тем, как общий наш корабль получает все новые пробоины, приводили меня в тоскливое недоумение. У одной из них муж был экзекутором губернской канцелярии, другая жила на ренту, третья получала пенсию по утрате кормильца; большинство имели детей, иные совсем малюток — словом, ни одна не относилась к тому редкому, но регулярно встречающемуся русскому типу перекати-поля, готовому в любую секунду подхватить свой узелок и отправиться прочь, не оглядываясь на оставленное пепелище. Напротив! Они любили (особенно в отсутствие Быченковой, следившей за возвышенностью бесед) посудачить о клумбах и палисадниках, о театральных новинках, о заготовке варенья и воспитании детей. И все это теплое, нежное, уютное, хрупкое они готовы были отдать ради каких-то суконных пропагандистов, которые, не моргнув глазом, пустили бы их под нож, если бы это им хоть на йоту помогло захватить власть.

Конечно, все это, как и среди швейцарских прекраснодушных эмигрантов, прикрывалось заботой о народе — еще бы! «Народ» был каким-то особенным паролем, священным Граалем, в высшей степени отвлеченным понятием. Каждая из этих образованных кумушек пришла бы в изумление, если бы ей сказали, что те Матрены и Авдотьи, с которыми она ежедневно сталкивается у себя дома и на улице, — это и есть народ, и что если бы она лично хотела сделать народу доброе дело, то достаточно было бы не так истово торговаться на базаре, а то и накинуть двугривенный прачке, вместо того чтобы выговаривать ей за неотстиранное пятно на кринолине. Но благодаря особенному устройству зрения, истинный народ — нарядные мужики и бабы, целыми днями ходившие в кокошниках по цветущему лугу и напевавшие что-нибудь из «Золотого песенника» — никак не пересекался с неопрятными кухарками и подвыпившими дворниками, встречавшимися им ежедневно. Ради первых можно было и потерпеть, тем более что терпеть предполагалось совсем немного: неправедные судьи, погрязшие в лихоимстве чиновники и упоенные собственной жестокостью полицейские должны были легко уступить место улыбчивым и благородным строителям новой революционной России.

В доме Рундальцовых, надо сказать, восторги эти разделяли не вполне, хотя и по разным причинам. Мамарина, падкая на всякое неприличие, представляла себе будущую Россию по каким-то гусарским перепевам Фурье, интересуясь, по крайней мере внешне, лишь идеей обобществления жен. (При этом я была вполне уверена, что если бы совершенно случайно ей довелось оказаться в настоящем фаланстере, то ее неврастеническое целомудрие мгновенно взяло бы верх и заставило бы еще, чего доброго, этот фаланстер поджечь, лишь бы не пришлось и в самом деле обобществиться.) Рундальцов, кажется, вообще не ждал от жизни ничего хорошего и с ровным спокойным скепсисом смотрел на все, что выходило за пределы его домашнего круга. При этом он не казался человеком вовсе бесчувственным или оживляющимся лишь от какого-то особенного раздражителя, как бывают убежденные флегматики, преображающиеся лишь, например, за ломберным столом или при чтении страницы некрологов. Он с несомненным удовольствием принимал гостей, безусловно симпатизировал Шленскому, отцу Максиму, да, кажется, и мне; явно любил дочь и жену; с интересом читал газеты — но все равно производил впечатление человека, постоянно прислушивающегося к чему-то неслышному для окружающих и отдающего этому чему-то б'oльшую часть времени и внимания. Отвлеченные идеи его, кажется, не занимали вовсе: когда Шленский, уж очень увлекшись, доказывал, например, что показательная казнь нескольких судей помо-жет в будущем создать новый, независимый суд, Рундальцов любил, как-то особенно потянувшись и хрустнув пальцами, сообщить, что по случаю нынешних морозов хорошо бы попросить Жанну Робертовну исполнить селянку — «самое зимнее блюдо». Шленский мгновенно вспыхивал, но как-то сразу и обмякал — возможно, кстати, вообразив ту самую селянку, до которой также был охотником.