Тень за правым плечом

Как ни странно, несмотря на все эти новости, наша гимназия продолжала работать. Быченкова ходила гоголем и таинственно намекала на свое участие в происходящих событиях, причем оказывалось, что где-то там, на самом верху новой власти, подвизался и ее муж, что, на первый взгляд, вообще ни в какие ворота не лезло: что это за революция рабочих депутатов, которую возглавляет крупный латифундист и ростовщик! Остальные наши учительницы хоть и были по-прежнему настроены восторженно (в частности, в первые же дни они чуть не поголовно нацепили красные банты), но где-то на периферии их честных душ мелькали маленькие оппортунистические мыслишки, проносилась какая-то тень разочарования. Все они считали себя в той или иной степени приближавшими революцию: они исправно разносили полудозволенные книжки, на собраниях пели «Марсельезу» и презрительно кривились при виде городового — и вот, когда революция победила, они не то чтобы хотели немедленной награды, но, по крайней мере, ждали признания своих заслуг. Вместо этого первыми несомненными эффектами новых событий было то, что подорожала провизия и по улицам сделалось небезопасно ходить. На робкий вопрос, долго ли надо будет это терпеть, адресованный Быченковой чуть ли не через месяц, она разразилась целой отповедью, так что несчастная «милочка» (не помню, кто это был) сидела во все ее продолжение пунцовея и теребя красный бант. «Как вы можете думать все время только о себе, — вещала Быченкова, — когда страна впервые после тысячелетнего рабства сбросила оковы и готовится вздохнуть полной грудью! Как вы смеете говорить о какой-то несчастной говядине и жалких копейках, когда происходят события планетарного масштаба. Посмотрите на себя — это ветхость говорит вашими устами!» (Между прочим — сама она теперь ездила в гимназию в сопровождении мамелюка из подручных мужа.) По всему выходило, что думать в такую минуту о том, чем накормить собственных детей и как не быть ограбленной по пути домой, — это страшная пошлость и ренегатство, а надо, милочка, напротив, продолжать учить деточек, потому что они уже будут жить в новой коммунистической России. При этом внушающая сила ее тоненького голоса была такова, что вся эта набившая оскомину из раза в раз повторяемая чушь действовала на аудиторию совершенно гипнотически. На протяжении этой речи я несколько раз замечала, как ближайшие соседки той неосторожной, что посмела задать неловкий вопрос, тихонько, хоть на пару дюймов отодвигались от нее как от завшивленной: казалось, что стоит Быченковой щелкнуть пальцами, как они набросятся на нее и растерзают.

В своей книге она перечисляет главные вологодские происшествия ближайших месяцев: оказывается, летом 1917 года у наших местных революционных небожителей происходило множество удивительных событий: стачка сменяла забастовку, за конференцией рабочих депутатов следовал съезд тоже депутатов, но уже солдатских — и так далее. У Рундальцовых, которые берегли и холили библиотеку книг о всяких половых патологиях, а к остальным книжкам относились легкомысленно, валялась где-то на отшибе годовая подшивка старого «Живописного обозрения», которую я со временем утащила в свою комнату. Среди прочего там был рассказ о крысином короле. В старину, когда корабли уходили в дальние экспедиции, сроки которых измерялись годами, крысы составляли для них существенную проблему: в ситуации, когда новых припасов взять негде, меньше всего хотелось делиться ими с расплодившимися грызунами. Тогда моряки выводили крысиного короля: они ловили несколько десятков, а то и сотню крыс и запирали их в один большой ящик. Каждый день им давали воду — но не оставляли никакой пищи. От безысходного голода крысы начинали пожирать друг друга, покуда из всего поголовья не оставались лишь две крупные, злобные, привыкшие к диете из себе подобных крысы. И наконец одна из них делала какой-то особенно тонкий политический ход — и низвергала другую. Тогда последнюю оставшуюся в живых просто выпускали — и она в течение недолгого времени изводила всех оставшихся крыс на корабле.