Тень за правым плечом

— А вы, Клавдия Альбертовна, все худеете и молодеете, время над вами совершенно не властно. Не хотите к нам в гимназию в качестве наглядного пособия? Точнее сказать, ненаглядного, хе-хе. На уроках анатомии на вас можно показывать, как работает каждая жилочка и мышца (у Клавдии действительно был тот особенный тип худобы, при которой заметны все движения под кожей), а на уроках рисования — просто пытаться перенести эту красоту на бумагу.

— А как здоровье Анны Францевны? — поинтересовалась медовым голосом Клавдия, — мы с ней давеча столкнулись в Гостином дворе и чудно поболтали. (Не странно ли, кстати, что дама из самых верхов чопорного местного общества охотно беседует с домоправительницей? Тогда мне так не показалось, а теперь уже не у кого спросить: все умерли.)

Шамов сразу стушевался. Мамарина, чтобы перебить неловкость, отправила ее за бумагой и письменными принадлежностями, которые вмиг и явились. Перья у них были простые бланзипуровские, но бумага хорошая. Я приготовилась и вопросительно посмотрела на Шамова.

— Что будем писать? Диктуйте.

— Вот в такую минуту ничего в голову не идет, как назло. А впрочем, давайте вот: Движенья крыл неторопливы…

— Это что, стихи?

— Да, строки будут короткие.

Я написала.

— Дальше.

— И равнодушен мрачный взор. Он направляется лениво к отрогам невысоких гор. Как темный ромб средь звездной пыли скользит беззвучно. И видна сквозь перепончатые крылья кроваво-красная луна.

— Это какого-нибудь нового поэта? — встрепенулась Мамарина, которая сама пописывала и оттого относилась к чужим стихам с особенною ревностью.

— Не знаю. В Александровском училище отобрали у гимназиста, думали прокламация. Но там директором такой опасливый господин служит, что на всякий случай доложили мне. Я велел дело закрыть и забыть, листок выкинул в корзинку, а слова весь день в голове кружатся.

— Так это может быть у вас новый Скиталец растет в гимназии, а вы его в корзинку.

— Только нам Скитальцев не хватало, тогда как все прочее у нас есть. А, кстати, полюбуйтесь, как Серафима Ильинична написала.

Все посмотрели на мой несчастный листок. Вышло, прямо сказать, действительно неплохо.

— А что там дальше после перепончатых крыльев? — спросил вдруг Рундальцов.

— Сейчас, сейчас. Жалко, правда, что выбросил. А, вот:

И жалким скудельным сосудом
Себя увидит человек,
Когда его заденет чудом
Огонь, бушующий под спудом
Его полупрозрачных век.

— Гм. Хорошие у вас в Александровском ученики, — проговорила Мамарина после паузы.

— Ну а вы говорите Скиталец, Скиталец… Ну что, Серафима Ильинична, — обратился он ко мне. — Считайте себя принятой. Давайте уж с понедельника, приходите к восьми утра: Глинковская набережная, дом Катранова. Я сам, наверное, приеду, чтобы вас представить Екатерине Константиновне.

— Нет, погодите, — запротестовала вдруг Мамарина. — А нельзя это отложить хоть на неделю? Дело в том, что мы собирались, только не говорили Серафиме Ильиничне, но хотели ее пригласить…

Тут она смешалась, и дальше объяснять стал Лев Львович. Оказалось, что они планировали на следующей неделе, если будет пароход, отправиться вниз по Сухоне далеко, за памятную им обоим Тотьму, на дальнюю заимку, где уже почти четыре года безвылазно жил доктор Веласкес, слегка повредившийся умом после смерти первой жены Льва Львовича и с тех пор так и не пришедший в себя. Первый год они вовсе не получали от него никаких сведений — и только на второй, весной, когда вскрылся лед и очистилась река, его бывшая помощница Маша, отправившаяся с ним, привезла Рундальцовым от него записку. Тогда же они подробнейшим образом расспросили ее об их с доктором уединенной жизни. Выяснилось, что далеко за Тотьмой, на берегу Сухоны, был некогда монастырь, заброшенный еще в XVIII веке. Вообще на севере России, особенно на побережье Белого моря, заброшеных деревень, монастырей, а то и простых избушек было довольно много: в старину, когда зарабатывали в основном охотой, люди поневоле расселялись широко, чтоб не мешать друг другу, но поселения эти выходили недолговечными и через несколько поколений вымирали. Отчего забросили этот монастырь, никто не знал: но монахи, в отличие от всех прочих, потомства не имеют, так что, если братия не будет пополняться мирянами, обречены на исчезновение. При монастыре этом, как водится, было какое-никакое хозяйство, включавшее среди прочего несколько бревенчатых, срубленных еще по-старому домов, стоявших по внешнюю сторону монастырской стены. Откуда-то, вероятно, доктор знал об этом месте — может быть, рассказывал кто-то из путешественников, задержавшихся в Тотьме, а может быть, прочитал в каком-то археологическом отчете: по крайней мере, он без всяких колебаний отправился туда и занял одну из пустующих изб.