Тень жары

Все последние дни мы с Зиной ездим — "огородами и к Котовскому": пробираемся по каким-то окольным переулкам. Красноглазый милиционер хотел меня поцеловать, поскольку я единственный нормальный человек в этом городе… Костыль двинулся куда-то на Баррикадную, господи, и он — одноногий инвалид на костылях — и туда же?!

…у тебя под боком танки вовсю шмаляют, кровищи море, а ты, твою мать, лежишь на диване и все своего Джойса читаешь?

Джойса я не почитываю, я им дерусь — хотела, было, возразить я, но махнула рукой, повесила трубку, легла на диван и сунула голову под подушку.

Не знаю, сколько я так пролежала. Зато знаю наверняка: все это время у меня было ощущение, будто я в лавине; и этот гигантский поток снега тащит меня, крохотную белку, швыряет, кувыркает, подбрасывает, ломает — ты, белка, не первый год в горах, знаешь, что скоро это кончится: снег забьет тебе рот, перекроет дыхательные пути, ты тихо уснешь; а найдут тебя только по весне, когда плотный наст станет водой, утечет вниз, и обнажит на склонах реликтовые рододендроны.

4

Вот уж не думала, что меня так быстро отыщут и извлекут из лавины.

Звонок.

Телефон? Нет, звонок в дверь — кто-то нажал кнопку и забыл убрать палец: давит, давит, давит…

– Варвара?

Она смотрит на меня и не видит.

Я убрала ее руку от звонка — рука у нее холодная, неживая. Обняла ее, повела в дом. Варвара повиновалась мне, как манекен, если, конечно, существуют на свете подвижные манекены. Укладывая ее, я вспомнила: в прошлый раз она все августовские дни, "которые потрясли мир", провела где-то там, в лавине. Наверное, опять — оттуда.

Повертело же ее, потаскало, поломало: лоб рассечен, джинсы и куртка в грязи. Я намочила полотенце, протерла ей лицо, обработала перекисью водорода ссадину на лбу. Потом раздела ее, нашла синяки: на спине, на плечах, один очень большой — на ноге выше колена.

Я кинулась на кухню. Презентационный зеленый ликер кончился. В шкафу, за пачками вермишели, я нашла бутылку с короной — Панин когда-то приносил; я засунула куда подальше и забыла. Там всего на два пальца огненной воды — ничего, если развести, будет в самый раз.

Я приподняла Варвару, прислонила к диванной спинке, приставила стакан к ее рту — кое-как мне удалось влить в нее немного, остальное разлилось, замочило ночную рубашку, в которую я ее одела.

– Суки.

Наконец-то. В ней проснулся голос, это уже хорошо. Глядя в никуда, медленно и спокойно, очень точно формулируя фразы, она рассказывала — именно в медленности и подчеркнутой сухой правильности ее речи было нечто такое, что заставило меня похолодеть — я сидела рядом и молча холодела часа, наверное, два.

Два дня она пролежала на моем диване.

Мы ни о чем или почти ни о чем не говорили.

На третий день она пришла в себя, мы выпили кофе на кухне. Варвара засобиралась домой. Я дала ей старые джинсы Панина — он вечно разбрасывает вещи по просторам Огненной Земли, кое-что хранится у меня. Я страшно вымоталась: две ночи почти не спала, сидела у дивана, сторожила — настолько вымоталась, что даже не пошла ее проводить до дверей.

Она ушла, но через минуту вернулась, присела передо мной на корточки, долго глядела в глаза.

– Сейчас начнется полив, — сказала она. — Не верь ничему, что будут говорить об этих делах. Или писать. Или по телеку вещать. Не верь ни одному слову:

Я и не верю, милая Варя; радио у меня нет, из телека сыплется песок, а газеты я если и использую, то не как источник знаний, а как продукт спекуляции.

Еще и потому не верю, что такова уж доля водящего в прятках: пропускать мимо ушей подсказки, оставлять без внимания советы, все — кроме одного: всегда оставаться той белкой, которая сама по себе гуляет, ходит по улицам, глазеет по сторонам, прислушивается, водит.

5

Я проспала до самого вечера, приняла ванну, кое-как привела себя в порядок, отправилась к Панину.

"В живых" я их не застала.

Дверь нараспашку — такое в их коммунальном общежитии время от времени случается. Прошла в комнату.

Панин лежал поперек "ложа прессы". Как рухнул, так и остался лежать — в куртке, джинсах и кроссовках.

Музыка тоже спал — на кухне, обвалившись на стол, заставленный пустой и полупустой посудой.

Слух у Музыки музыкальный, точный, а сон чуток, как у всех стариков; его потревожило треньканье — я убирала со стола.

Он поднял голову, тупо поглядел на меня и очень внятно произнес:

– Костыля убили, — и опять рухнул на стол.

Господи, да что ж это такое, опять у них поминки, сначала Ломоносов, теперь — этот несчастный инвалид… Добиться от Музыки я ничего не смогла, он спал: тяжело, беспробудно, как камень на острове Пасхи, где стоят и глядят в океан похожие на него каменные истуканы.

Костыль, помнится, ушел на Баррикадную.

Значит — где-то там, в лавине. Затоптали. Или забили резиновыми дубинками — с одной ногой от этих сволочей не сильно-то побегаешь. Или застрелили. Или в клочья разорвали танковым снарядом.

Я взяла со стола бутылку водки, налила немного.

– Пусть тебе… — и осеклась на полуслове, подумав, что ведь не имени Костыля, ни фамилии его не знаю, — пусть земля тебе будет пухом.