Тень звука

Только уточняю: номер 381/2»

Горизонты растворялись

между небом и водой,

облаками, островами,

между камнем и рукой.

На матрасе – пять подружек,

лицами одна к одной,

как пять пальцев в босоножке

перетянуты тесьмой.

Пляж и полдень – продолженье

той божественной ступни.

Пошевеливает Время.

Пошевелятся они.

Я люблю уйти в сиянье,

где границы никакой.

Море – полусостоянье

между небом и землей,

между водами и сушей,

между многими и мной;

между вымыслом и сущим,

между телом и душой.

Как в насыщенном растворе,

что-то вот произойдет:

суша, растворяясь в море,

переходит в небосвод.

И уже из небосвода

что-то возвращалось к нам

вроде бога и природы

и хожденья по водам.

Понятно, бог был невидим.

Только треугольная чайка

замерла в центре неба,

белая и тяжело дышащая, –

как белые плавки бога...

Морская песенка

(Шутливая надпись на книжке Киплинга)

Я в географии слабак,

но, как на заповедь,

ориентируюсь на знак –

Востоко-запад.

Ведь тот же огненный желток,

что скрылся за борт,

он одному сейчас – Восток,

другому – Запад.

Одним – заходит,

другим – восходит.

Ты целовался до утра.

А кто-то запил.

Тебе – пришла, ему – ушла.

Востоко-запад.

К тебе заходит –

его захочет.

Опять Букашкину везет.

Ползет потея.

Не понимает, что тот взлет –

его паденье.

Тому угоден,

кого уходят.

А ты, художник, сам себе

Востоко-запад?

Крути орбиты в серебре,

чтоб мир не зябнул.

Пускай судачат про твои

паденья, взлеты –

нерукотворное твори.

Жми обороты.

Страшись, художник, подлипал

и страхов ложных.

Работай. Ты их всех хлебал

большою ложкой.

Солнце за морскую линию

удаляется, дурачась,

своей нижней половиною

вылезая в Гондурасах.

Испытание болотохода

По болоту,

сглотавшему бак питательный,

по болотам,

болотам,

темней мазута, –

испытатели! –

по болотам Тюменским,

потом Мазурским...

Благогласно имя болотохода!

Он, как винт мясорубки,

ревет паряще.

Он – в порядочке!

Если хочешь полета –

учти болота.

...по болотам –

чарующим и утиным,

по болотам,

засасывающим

к матери,

по болотам,

предательским и

рутинным, –

испытатели!..

Ах, водитель Черных,

огненнобородый:

«Небеса – старо.

Полетай болотом!»

...Испытатели! –

если опыт кончится

катастрофой,

под болотом,

разгладившимся податливо,

два баллона и кости спрессует торфом...

Жизнь осталась, где суша и коноплянки,

и деревня на взгорьях –

как кинопленки,

и по осени красной, глядя каляще.

спекулянтку

опер везет в коляске.

Не колышется

монументальная краля,

подпирая белые слоники бус.

В черный барха!

обтянут

клокочущий

бюст,

как пианино,

на котором давно

не играли.

По болотам,

подлогам,

по блатам,

по татям –

испытатели! –

по бодягам,

подплывшим под подбородок, –

испытатели –

испытатели –

испытатели –

испытатели –

испытатели –

испытатели –

пробуксовывая на оборотах.

А на озере Бисеровом – охоты!

Как-то самоубийственно жить охота.

И березы багрово висят кистями,

будто раки

трагическими клешнями.

Говорит Черных:

«Здесь нельзя колесами,

где вода, как душа,

обросла волосьями.

Грязь лупить –

обмазаться показательно.

Попытаемся по касательной!»

Сквозь тошнотно кошачий концерт лягушек,

испытатели! –

по разлукам,

закатным

и позолотным,

по порогам, загадочным и кликушным,

по невинным и нужным в какой-то стадии,

по бессмертным,

но все-таки по болотам!

По болоту, облу, озорну, – спятите!..

По болотам, завистливым и заливистым,

по трясинам,

резинам,

годам –

не вылезти –

испытатели!

По болотам – полотнищам сдавшихся армий,

замороженной клюквой стуча картинно,

с испытаний,

поборовши,

Черных добредет в квартиру.

И к роялю сядет, разя соляркой,

и педаль утопит, как акселератор,

и взревет Шопен болевой балладой

по болотам –

пленительным и проклятым!

* * *

Суздальская богоматерь,

сияющая на белой стене,

как кинокассирша

в полукруглом овале окошечка!

Дай мне

билет,

куда не допускают

после шестнадцати...

Так не просто понимать все.

* * *

Графоманы Москвы,

меня судите строго,

но крадете мои

несуразные строки.

Вы, конечно, чисты

от оплошностей ложных.

Ваши ядра пусты,

точно кольца у ножниц.

Засвищу с высоты

из Владимирской пустоши –

бесполезные рты

разевайте и слушайте.

Диалог Джерри, сан-францисского поэта

– Итак, Джерри,

в прошедшем поэт, в настоящем просящий суда,

свидетель себя и мира в 60-е года?

– Да!

– Клянетесь ответствовать правду в ответ?

– Да.

– Душа – на весах,

ее чашечка, ах, высока,

ее перевесили гири греха и стыда?

вы видите – классик могильный;

как гирю, чугунный несет постамент,

висит над весами, как гиря,

пустынных окон чернота,

родители воют, как гидры:

детей их сманили куда?

Вы их опровергнете или...

– Нет.

– Живя на огромной, счастливейшей из планет,

песчинке из моего решета...

– Да.

– ...вы производили свой эксперимент?

– Да.

– Любили вы петь и считали, что музыка – ваша звезда?

– Да.

– Имели вы слух или голос и знали хотя бы предмет?

– Нет.