Тень звука

Развяжи мне язык.

Я одет поверх куртки

квартиру с коридорами-рукавами,

где из почтового ящика,

как платок из кармана,

газета торчит,

сверху дом,

как боярская шуба

каменными мехами, –

развяжи мне язык.

Ах, мое ремесло – самобытное? нет, самопытное!

Оббиваясь о стены, во сне, наяву,

ты пытай меня, время, пока тебе слово не выдам.

Дай мне дыбу любую. Пока не взреву.

Зарев новых словес. Зарев зрелых предчувствий,

революций и рас.

Зарев первой печурки,

красным бликом смеясь...

Запах снега

Пречистый,

изменяющий вас.

Человечьи кричит на шоссе

белка, крашенная, как в Вятке, –

алюминиевая уже,

только алые морда и лапки.

^* Зарев – по-древнеславянски АВГУСТ.

Снежное сожаление

Роща

Не трожь человека, деревце,

костра в нем не разводи.

И так в нем такое делается –

боже, не приведи!

Не бей человека, птица.

Еще не открыт отстрел.

Круги твои –

ниже,

тише.

Неведомое – острей.

Неопытен друг двуногий.

Вы, белка и колонок,

снимите силки с дороги,

чтоб душу не наколол.

Не браконьерствуй, прошлое.

Он в этом не виноват.

Не надо, вольная рощица,

к домам его ревновать.

Такая стоишь тенистая,

с начесами до бровей –

поистине

любовию не убей!

Отдай ему в воскресение

все ягоды и грибы,

пожалуй ему спасение,

спасением погуби.

Морозный ипподром в Зальцбурге

Табуном рванулись трибуны к стартам

В центре – лошади,

вкопанные в наст.

Ты думаешь, Вася,

мы на них ставим?

Они, кобылы, поставили на нас.

На меня поставила вороная иноходь.

Яблоки по крупу – е-мое...

Умеет крупно конюшню вынюхать.

Беру все финиши, а выигрыш – ее.

Королю кажется, что он правит.

Людям кажется, что им – они.

Природа и рощи на нас поставили.

А мы – гони!

Колдуют лошади, они шепочут.

К столбу Ханурик примерз цепочкой.

Все-таки 43...

Птица замерзла в воздухе, как елочная игрушка.

Мрак, надвигаясь с востока, замерз посредине

неба, как шторка

у испорченного фотоаппарата.

А у нас в Переделкине, в Доме творчества, были

открыты 16 форточек.

ОКОЛО каждой стоял круглый плотный комок

комнатного воздуха.

Он состоял из сонного дыхания, перегара,

тяжелых идей.

Некоторые закнопливают фортки марлей,

чтобы идеи не вылетали из комнаты,

как мухи.

У тех воздух свисал тугой и плотный,

как творог в тряпочке...

Взирают лошади в городах:

как рощи в яблоках о четырех стволах...

Свистят Ханурику.

Но кто свистит?

Свисток считает, что он свистит.

Ажан считает, что он свистит.

Король считает, что он свистит.

Планета кружится в свистке горошиной,

но в чьей свистульке? Кто свищет? Глядь –

упал Ханурик. Хохочут лошади –

кобыла Дунька. Судьба, конь Блед.

Хохочут лошади.

Их стоны жутки:

«Давай, очкарик! Нажми! Бодрей!»

Их головы покачиваются,

как на парашютиках,

на паре, выброшенном из ноздрей.

Понятно, мгновенно замерзшем

Все-таки 45°...

У ворот ипподрома лежал Ханурик.

Он лежал навзничь. Слева – еще пять.

Над его круглым ртом,

короткая, как вертикальный штопор,

открытый из перочинного ножа, стояла

замерзшая Душа.

Она была похожа на поставленную торчком

винтообразную сосульку.

Видно, испарялась по спирали,

да так и замерзла.

И как. бывает, в сосульку вмерзает листик или

веточка,

внутри ее вмерзло доказательство добрых дел,

взятое с собой. Это был обрывок заявления

на соседа за невыключенный радиоприемник.

Над соседними тоже стояли Души, как пустые

бутылки.

Между тел бродил Ангел.

Он был одет в сатиновый халат подметальщика.

Он собирал Души, как порожние бутылки.

Внимательно

проводил пальцем – нет ли зазубрин.

Бракованные скорбно откидывал через плечо.

Когда он отходил, на снегу оставались отпечатки

следов с подковками...

...А лошадь Ангел – в дыму морозном

ноги растворились,

как в азотной кислоте,

шейку шаловливо отогнула, как полозья,

сама, как саночки, скользит на животе!..

Бой петухов

Петухи!

Петухи!

Потуши!

Потуши!

Спор шпор,

ку-ка-рехнулись!

Урарь!

Ху-ха...

Кухарка

харакири

хрр

(у, икающие хари!)

«Ни фига себе Икар!»

хр-рр!

Какое бешеное счастье,

хрипя воронкой горловой,

под улюлюканье промчаться

с оторванною головой!